– Засунь себе свои колышки в зад и катись отсюда. Это земля наша, от веку. Тут хуторская скотина пасется. А ты ее либо Магомеду меряешь?

Басакина обступили. Лица у людей суровые, речи злые.

– Еще раз говорю: я – подневольный. Землемер. Мое дело в натуре…

– В натуре! – перебили его. – Крутяк нашелся. Не колышек, а кол осиновый ты нам загоняешь! Это – наши попасы! Ты либо глупой? Или глухой? Ухи прочистить? Понимаешь, наши… Это же Майской лог и Летний лог! Тебе любой скажет, что это наши попасы. Для хуторского стада. Для свойского. От веку. А ты не спросясь суешься со своей турундой. Стараешься для Магомеда. Угождаешь ему. А у всего хутора забираешь.

– Разве это я? – оправдывался Басакин. – Вы где были и чего думали? Магомедов писал заявление. Его рассматривали. Объявление давали в газете. Вы почему не предъявляли свои права? А теперь на меня кидаетесь. Я у вас крайний.

Старая женщина с клюкой подошла близко к Басакину, стала стыдить:

– Ведь не молоденький, седоклокий. Наш человек… Я твою матерю знала. А ты чего творишь? Продаешь за копейку. Нас и без тебя со всех сторон обчичекали: колхоза нет, школу, почту закрыли, больницу разорили. А теперь и последнюю землю, наши попасы отбираешь… А мы ведь только от скотины живем. Будем теперь кланяться Магомеду? Налог платить? За свою землю? Ты уж тогда и кладбище ему отдавай. С могилками!

У старой женщины – черное лицо, черные руки и слова черные.

– Бога ты, видно, не боишься. Так вспомяни родителей своих покойных. Они все видят, – указала она черным перстом в небо. – Как ты землю нашу родную!.. Продаешь за копейку.

Она заплакала и вдруг упала. Басакин бросился ее поднимать, но его оттолкнули: «Иди отсюда! Пока не получил!»

Как он уехал и далеко ли, из памяти вышибло. Видел лишь черную старуху, на мать похожую, и чуял боль, которая не позволила долго ехать.

На обочине дороги, в степи, недалеко от хутора, его заметили знакомые люди, землемерскую машину угадав. Остановились. Дали лекарство. Помогли до дома добраться. Отдышался. Оклемался.

Позднее ему сообщили врачи: «А у вас рубчик. Инфаркт был». Жене он об этом, конечно, ничего не сказал. Теперь вот вспомнилось: тот хутор, старуха, сердечная боль.

И такое в его нынешней жизни бывало. Не единый раз. Работа. И ее не бросишь.

Старый Басакин со вздохом сказал жене:

– Мне вот тоже рассердиться и бросить все. Под твою юбку залезть. Там не дует.

– Чего ты равняешь? Ты – это ты. А они еще не привыкли. На заводе они хорошо работали. А теперь такое время, порою поглядишь – душа вянет.

– Время, время… – свое гнул старый Басакин. – Время вам виновато. А вот другие его хвалят, это время.

– Какие другие? Ворье?

– Ворье ворьем. А еще есть нормальные люди, какие работать умеют, а не слезы лить. Я их всякий день вижу. Тутов, Сулацков, Суровикин, Мохов… С нуля начинали, а теперь земли по десять, по двадцать тысяч гектаров. Подумать страшно. А они работают. Скотину, молодняк везут из Германии, из Австралии.

Молочная ферма – картинка. Потому что работают, – подчеркнул он, – и время им не мешает. А у наших все не слава Богу: то собачка сдохла, то милиция плохая. Это все от тебя, – укорил он жену. – Начитались книжек, стишки учили. «Отговорила роща золотая…» Выросли красавцы писаные… Тонкокорые. Царапнут их, сразу – кровь, слезы. Мамочка Рая… – вздохнул он. – Привыкли, чуть засквозит – сразу под юбку. Время, время… Это порода такая, именно твоя, – подчеркнул он. – Надо же… – возвысил он голос. – Собачка сдохла, и все козе под хвост.

– Какой ты памятливый… – вздохнула жена. – Никак не забудешь эту собаку.