А там и жена через пару недель вернется…

Черничное варенье оказалось восхитительным. Не слишком сладкое и очень густое, именно такое, как я люблю. Казалось, его можно было есть бесконечно.

Я методично намазывал им очередной кусок мягкого черного хлеба и запивал горячим крепким чаем. Очередная идиллия всего-навсего.

Да и комната дяди Коли навевала определенные ассоциации с чем-то таким романтично-отстраненным и давно позабытым всеми. Я бывал здесь и раньше, но вечно на бегу, думая о десятке дел на сутки вперед. Только теперь я словно обрел способность видеть и замечать детали.

В полумраке видны были лишь книги, книги и еще раз книги. Маленький столик под скрюченным торшером, за которым мы теперь сидели, притулился практически у самого входа. Дальше виднелось окно с монументальными доисторическими шторами и аккуратно застеленная кровать. Вдоль стен возвышались сплошь книжные шкафы, в которых, на которых и перед которыми лежали, стояли и громоздились разнообразнейшие издания всех мастей.

Оставалось загадкой, где он держал свою одежду, постельные принадлежности, какие-то вещи для жизни, наконец. Ни шкафов, ни тумбочек, ни антресолей видно не было. Разве здесь же, у входа стояли его зимние ботинки, которые он уже месяц как не носил по причине теплой погоды.

Дядя Коля уже совсем успокоился и своеобычно фантазировал про свой будущий компьютер, уютно устроившись в своем единственном кресле в потертом зеленом халате и домашних клетчатых брюках: где он будет у него стоять и куда он, дядя Коля, денет ненужные впоследствии многочисленные альманахи, справочники и прочие словари.

При этом он то и дело озабоченно оглядывался и тер подбородок, будто проверял, не наросла ли щетина. И его лысина, маячившая передо мной эдаким расфокусированным пятном, прыгала то вверх, то вниз, то на какое-то время в раздумье склонялась набок.

Я слушал его весьма рассеянно, кайфуя всего лишь от куска хлеба с вареньем, механически вычитывая про себя очередное мудреное название на одной из стоящих штабелями книг, изредка поддакивая или неуверенно хмыкая.

Все это я слышал уже десятки раз, а о чем-то другом он, видно, опасался со мной говорить, щадя мой скудный интеллект и, видимо, не желая разочаровываться.

Тяжелые шторы были решительно сдвинуты в стороны, и солнце щедро светило теперь прямо в центр комнаты, ярко высвечивая центральный высоченный шкаф, плотно забитый энциклопедиями.

Там была и Большая советская энциклопедия в двух изданиях, и Брокгауз и Ефрон, конечно, потом Британская энциклопедия и какие-то еще тома на языках, которых я не знал.

Тем временем в прихожей снова хлопнула входная дверь, и квартира тут же наполнилась неразборчивым и постоянным гудением. Различались только высокие и бубнящие низкие тона. Никак чета Сафроновых вернулась с работы.

Ну конечно они, кому еще быть, как не им. Вот это – тонкий писк Ольги Поликарповны, а ниже – невнятное бормотание Владлена Эдуардовича.

Они словно бы не умолкали ни на минуту. И, не повышая голос совершенно, умудрялись создавать вокруг себя этот всепроникающий несносный галдеж.

Дядя Коля тут же досадливо поморщился. Он не любил чету Сафроновых. Я, впрочем, тоже не особо их жаловал. Так, здоровался и прощался, всеми силами сохраняя дистанцию.

Но я был еще молодым и достаточно энергичным человеком. Я мог при случае и отбиться от несносной четы и сказать что-нибудь эдакое. Мог моментально увернуться, в конце концов.

А вот дядя Коля не мог. И потому он тут же неизменно ретировался при первых же признаках их возможного появления. Никого дядя Коля более так не опасался в этой квартире, как Сафроновых.