Те приехали откуда-то из глубинки. Уже изрядно давно. Но свои провинциальные, сельские привычки и чрезмерно громкий голос они за это время не растеряли ни капли.

Бесцеремонность, с которой они то и дело лезли не в свое дело, была настолько естественной и агрессивной, что моментально выбивала из колеи кого угодно. Оставалось только стоять потом и диву даваться, что они тут наговорили да понаделали. Причем прямо перед твоим носом. Все же наглость – второе счастье.

Часы дяди Коли, висевшие прямо над столиком, показывали самое начало седьмого. Наступил самый что ни на есть вечер. Пора бы и честь знать.

Я неуклюже распрощался и тут же вернулся к себе, стараясь незаметно проскочить в комнату, минуя Сафроновых, да и вообще кого бы то ни было.

Теперь мне хотелось лишь музыки и ничего, кроме музыки, дабы уберечь хрупкую пустоту внутри себя от всяческих чужеродных проникновений извне.

Оставшись наконец наедине с самим собой, я немедленно нацепил свои гигантские студийные наушники, сунул диск в темную щель магнитолы и, предвкушая исключительно позитивные эмоции, в изнеможении повалился на кровать.

– Что же он там все-таки поет? – автоматически задумался я, слушая очередную песню. – Where’s my fucking bird или же I have to kill this fucking bird?

Слушая эту песню, один и тот же вопрос каждый раз всплывал в моей голове и какое-то время донимал меня неимоверно. Я неизменно обещал себе непременно впоследствии это выяснить раз и навсегда и своеобычно об этом забывал.

Несущественное всегда заслоняет насущное. А что, казалось бы, может быть важнее слова из песни? Может быть, самого важного слова? А может, именно несущественность этих слов позволяла музыке заслонить все собой, оставить меня наедине с ней. И все эти слова словно становились лишь ее частью из мира звуков, диковинным инструментом, чьей-то шуткой всего-навсего…

Когда я очнулся, небо за окном стало вдруг темно-темно-синим. Почти уже черным. Где-то внизу зажглись уличные фонари. И только одинокая ворона на противоположной крыше упорно сидела, будто ожидая чего-то. Теперь был виден лишь только ее силуэт.

И чего ей не спится? Летела бы уже в свое гнездо.

Этой же ночью мне приснился вселенский хаос и нашествие инопланетных монстров.

Абсолютно темный город, по преимуществу превратившийся в развалины, низкое небо, покрытое рваными черными тучами, и тревожное багряное зарево на горизонте. Классические декорации из комиксов, словом.

Я явственно шел по Невскому проспекту – по крайней мере, я так его про себя назвал, – но по бокам от меня почему-то громоздились высоченные небоскребы, прямо как на Манхэттене вдоль Пятой авеню, в центре.

Что-то было навалено вокруг. Беспорядочный какой-то мусор – покореженные машины, ящики и бочки, мебель какая-то, что-то еще. И широченный когда-то проспект превратился в узкую дорожку, виляющую меж этих куч непонятного чего.

Под ногами то и дело хрустело битое стекло. Время от времени я спотыкался обо что-то, лежащее поперек пути. Но разглядеть что-либо под ногами все равно не получалось, и я чертыхаясь продолжал идти дальше.

А потом впереди, прямо поперек проспекта я увидел неряшливо лежащую, непривычно гигантскую Ростральную колонну.

Ее верхняя часть без ангела покоилась прямо передо мной, а правый край, бывший когда-то основанием, возлежал на краю открывшейся глазам бывшей площади, окаймленной теперь руинами и строениями, которых здесь никогда не было раньше. А там, где должно было возвышаться Адмиралтейство, виднелось теперь лишь пустое, заваленное мусором место. И было совершенно ясно, что этот мир постигла невиданная по масштабам ужасная катастрофа.