«Льстивый» текст известен – записочка хранится в Центральном государственном архиве древних актов. Низложенный пишет по-французски: «Её Величество может быть уверена, что я не буду ни помышлять, ни делать что-либо против её особы и её правления». Уже и факт правления признал! И приписывает на русском языке, в котором совсем не силён (а впрочем, и орфография русская ещё не устоялась; недаром и про Екатерину потом будут говорить, будто в слове «ещё» она делает четыре ошибки – «исчо»; ничего, извините за каламбур, не попишешь: времена такие, что пишут чаще всего, как слышат): «Я ещо прошу меня, Ваша вола изполная во всём, отпустить меня в чужеи края». А подписывается Пётр и вовсе униженно: даже не общепринято, как «преданный Вам слуга» (serviteur), а прямо – «лакей» (valet).
А что ему остаётся делать? Адмирал Талызин был Екатериной своевременно послан в Кронштадт, где моряки могли сохранять верность Петру. Фельдмаршал Миних советовал своему свергнутому императору немедленно направиться именно туда, чтобы бороться, опираясь на флот, и на войска, что размещены в Восточной Пруссии. Пётр же отпирался: он-де будет защищаться в Петергофе – в игрушечной крепости для манёвров, с помощью отряда голштинцев. И лишь узнав о приближении гвардии во главе с Екатериной, он отказался от своего нелепого намерения и действительно отплыл в Кронштадт со всеми приближёнными. Но – поздно: Талызин уже успел рассказать и о благословении митрополита, и о присяге Сената и Синода. И Кронштадт даже не пустил к себе корабль беглеца. Рюльеру кто-то рассказал, будто бы Петру III с берега кричали:
«Кто идёт?» – «Император».
«Нет императора», – и угрожали открыть огонь.
«Заживо умершему» Петру III пришлось вернуться в Ораниенбаум. Но это – слишком близко к «гвардии полковнику». Отсюда и просьба «валета» отпустить его «в чужеи края».
Орловы торжествуют. Григорий, во всяком случае, может рассчитывать на беспрепятственные свидания с Екатериной в её дворцовых покоях. А все «атаманы-молодцы» – на щедроты сегодняшнего «гвардии полковника». В отличие от святых Кира и Иоанна, бессребрениками они, безусловно, не были. И щедроты последуют.
Только несгибаемый Пассек, например, уже 3 августа 1762 года получит 24 тысячи рублей и следующий чин гвардии капитана «за отменную службу, верность и усердие нам и Отечеству; для незабвенной памяти о нашем к нему благоволении», в день коронации Екатерины II 22 сентября он станет действительным камергером, а в ноябре того же года ему будут пожалованы село под Москвой и мыза в Ревельском уезде с 250 душами. Пассек, впрочем, прославился не только своей «стойкостью под арестом», но и тем, что ещё до дня переворота на пару с другим офицером якобы подстерегал с кинжалом Петра III в парке на Петровской набережной, где император любил прогуливаться со своей фавориткой Воронцовой; подстерегал, да не дождался…
Будут вознаграждены и другие – и материально, и доверием на долгие годы.
Между прочим, мы небезосновательно предполагаем, что Степан Перфильев, отряженный Петром III наблюдать за заговорщиками, не слишком усердствовал в слежке, а то и догадывался, что в ночь перед переворотом его просто отвлекают картами и вином. Во всяком случае, приближённому свергнутого императора никто не мстил. Наоборот, Екатерина назначила его одним из воспитателей цесаревича Павла Петровича, в звании он дорос при ней до генерал-майора и год служил губернатором столицы. Не возражал против его карьерного роста и бывший «поднадзорный» Григорий, хотя, пользуясь положением фаворита императрицы, мог Перфильева «притормозить». Но тут сказалось личное благородство Григория.