Там, в тумане (почему-то в этот момент всегда был туман, загадка) он долго летал по прилегающей трассе, распугивая попутных дачников своим киловатным светом и грохотом музыки, и иногда доезжал даже до деревни Ершово, где рядом находилась воинская часть ПВО в которой он когда-то служил срочную. Там, стоя перед воротами украшенными эмблемой сделанной ещё к Олимпиаде—80, когда часть маскировали под пионерский лагерь от иностранных шпионов, он успокаивался, вспоминал былое, свой карабин СКС АР-557, номер которого до сих пор помнил наизусть, огорчался, что забыл номер противогаза а также то, что в казарме, путь и с лучшими на земле друзьями все равно хуже, чем дома с женой, путь даже жена и ведьма местами, но ладно ведьма, зато красивая, и вообще.

Так уговорив себя, он возвращался домой, уже без рева а тихонечко, на холостых (фырь-фырь-фырь) заезжал в гараж, там немного выпивал, а иногда даже и множечко выпивал, а Зоя уже лежала в постели и слегка волновалась, не перегнула ли она на этот раз палку мужу черсчур, но в ночи и полной надмосковной тишине наконец слышала шум гаражных ворот и волновалась затем уже о другом

А потом они возлежали на ложе, и она возбуждающе шептала ему на ушко: «Петенька, мой петушок…» и трогала за самое дорогое, а он в ответ тоже шептал таким таинственным нежным шопотом: «Мышка моя розовая, любимая моя поросёночка…» и кончиками шероховатых пальцев тихонечко исследовал бюст, хотя и знал там все пупырышки наизусть, но мало ли, надо же проверить, мало ли что.

И оба были совершенно, совершенно счастливы.

Лета одна тысяча девятьсот девяносто четвёртого года, Крым, Гурзуф

Ведьмочкой Зоя стала не просто так, а в Крыму. Дело было так. Как раз в этот год, а дело было где-то в средине 90-х, и Зое как раз недавно исполнилось 14 лет, тётушка вдруг заявила, что это они всё в Счастье и в Счастье, не надоело ли ей Счастье, и ей уже четырнадцать и пора от счастья-то отвыкать, и они поехали в Крым, не сказав даже маме.

Потом они конечно позвонили и сказали, что мы в Гурзуфе, устроились хорошо и все в порядке, но это потом. А пока они поселились в доме 19 по Ленинградской улице, повыше немного от приморского домика Антона Павловича Чехова, которого тётя очень уважала, в старом-старом доме, в комнате с отдельным входом, где первый этаж был поднутрён прямо в скалу, упираясь глухой стеной в Ленинградскую улицу, а на сторону моря выходила крохотная кухня-веранда, и было там поэтому всегда прохладно даже и без всякого кондинционера, умели же раньше строить.

Хозяйка, как оказалось, работала в местном Водоканале, как и Зоина мама, целыми днями пропадала на работе, и они были предоставлены самим себе, ходили на чеховский пляжик по дорожке налево, или на городской – направо, а по дороге надо было обязательно почесать-почесать-почесать самого толстого в мире кота, обитавшего в соседнем доме, который не возражал.

Потом они ездили на троллейбусе в Никитский ботанический сад, где Зоя фотографировалась в бамбуках и даже вырезала там на стволе, ловко орудуя пилкой для ногтей «Зоя», сердечко и имя одного мальчика по которому в тот момент временно сохла, а затем, у пруда с лилиями где торгуют сувенирами, у прилавков, они встретили двух молодых женщин, в которых невидимой третьей ноздрёй Зоя тут же почуяла своих, саратовских, и оно так и оказалось. Более того, и жили они, как оказалось, поблизости – девушки на Московской, около ресторана Москва, и Зоя – на Набережной, и даже учились одно время в одной школе, только Зоя тогда в первом классе, а они – в десятом.