– Во тварь… но он же здесь, по-моему, не живет давно.

– Он умер, по-моему, – говорит мать.

– Да? Я чё-то вообще не слышал об этом ничего.

– Умер, умер он… а вообще не знаю. Может, и нет… но он все равно загинул куда-то.

– Да я знаю, что его нет! А с овчаркой что его стало?

– Да он отравил ее, по-моему.

– Отравил? Почему? Это ты откуда знаешь?

– Мне говорил кто-то…

Пауза.

– И у него ведь ни жены, ни детей, вообще никого не было, да?.. – говорю я. – Понятно… А кто в его доме теперь живет?

– Да там кто-то… я не знаю вообще.

– Это же тот дом, который в конце поселка? У него такая скошенная крыша с одной стороны…

– Ага.

Снова пауза.

– Слушай, а ты Альбину помнишь? – спрашиваю.

– Ну еще бы мне ее не помнить! Как она с палкой все ходила, боялась нашу собаку…

– Да-да-да, точно! – мы смеемся. – Я помню, помню это, конечно! И чего она так Джека боялась. Вот уж кто вообще никого не трогал. Мелкий, чего его бояться? Что он ей сделал-то?

– …как она ковыляла от своего участка, боялась Джека… тогда еще красные кирпичи там были, возле леса.

– И у Альбины еще сын, кажется, был, да?

– Да.

– Я его тоже помню, но как-то смутно. Ему лет сорок тогда было, по-моему.

– И две дочери еще, – говорит мать.

– У Альбины? Две дочери? Вот их я не помню! Совсем.

– Были, были, ты просто забыл. Сын, кажется, в РЖД, что ли, работал. Он тут, на самом-то деле, редко появлялся… А дочери у нее странные какие-то.

– Странные? В смысле?

– Ну… не знаю. Ну странные – и все. Не знаю я, как тебе объяснить.

Мать прекращает говорить, и полминуты мы лежим молча.

– Ладно, мам, я все-таки пойду, погуляю.

– Уходишь?

– Да, да…

– Ну хорошо, иди.

Я чувствую, она разочарована тем, что я все-таки ухожу. Как всегда все беспокоится попусту. А я…

…я не могу не пойти! Этот внутренний трепет! Это крайнее, неизведанное волнение, почти страх – неведомого, – он вдруг налил меня до последней клеточки тела – теперь мне уж не лежится!

То, что я услышал от матери… но что я, собственно, такого услышал? Я и сам не могу понять. Почему это… так взбудоражило меня! Ее слова… об этих дочерях, которые жили у Альбины.

Они были странные какие-то…

Странные? В смысле?

Ну не знаю я, как тебе объяснить…

О дочерях… о сестрах! – тотчас захватывает меня, наливая трепетом.

Мое сознание так и взмывает словом – сестры!

Но почему? Что это означает?

Я не могу понять, совсем не могу. Но когда мать говорила, я тотчас почувствовал неестественное, странное… что-то очень непонятное. Я думаю, думаю об этом…

…все так и взмывает, подскакивает внутри, как ток!

Мои глаза широко открыты.

Я словно бы знал или помнил что-то… но забыл и не могу вспомнить. Эти сестры… или видел их. Но совершенно ничего не помню!

Были, были, ты просто забыл.

Так сказала мать.

Но в то же время у меня и странное… второе чувство, что я прав и никогда их не видел.

А может, все-таки подопытываться у матери? Что она имела в виду… когда сказала «странные». Но мне по некоей причине хочется держать все при себе и – на улицу, на улицу, идти! И перед тем, как выйти на крыльцо, я, одеваясь, еще пару раз отрешенно прохаживаюсь по прихожей… и выйти в целый поселок! – но и уже я будто в каждой его частице. И взбудораженного стрекота цикад.

Но вот я вышел на улицу, в еще не полную темноту… как-то напряжение вдруг спало.

Стрекот набрал больший объем, но напряжение в душе… как-то все разом стало прозрачней… и воздух тоже. Пьянящий, синеватый, и небо с вечерне-синими, сиреневыми, бирюзовыми секциями, такими отчетливыми; по ним стекают остатки жидкого золота – оно словно процедилось вниз, под горизонт.

Я расхаживаю туда-сюда, по дороге, но уже легко… шуршу гравием – он призрачно перебирается под ногами будто кем-то еще, не мной; я так легок, и мысли мерцают совсем чуть, кажется, в ночи я совсем обрету невесомость.