– Ваше имя, пожалуйста, – попросила кассирша, доставая бланк билета, и осеклась, уставившись на массивный, невероятной красоты рубиновый перстень, сверкнувший на пальце пассажирки.

– Эльза… Эльза Рух, – отдернула руку Алена, заметив изумленно-завистливый взгляд кассирши.

Самолет набрал высоту. Соседнее место было свободно, Олейников устроился поудобнее, закрыл глаза и уже было задремал, как сквозь накатывавшие волны сновидений до него донесся доброжелательно-бархатный бас:

– Позвольте теперь я угощу вас стаканчиком виски?

Олейников открыл глаза – с бутылкой виски в руках, сверкая белоснежными зубами, Петру улыбался тот самый чернокожий певец-толстяк, чье выступление так понравилось ему во время встречи с Тоффроем в кабаре «Кэт-Кит-Клаб».

– Джим, Джим Кинг, – протянул руку певец. – Тогда я не успел представиться – меня позвали на сцену, мы даже не допили наш виски.

Олейников улыбнулся в ответ и протянул руку:

– Ваше имя я видел на афише. Кинг![17] Вы и впрямь настоящий король… король сцены!

– Это мой сценический псевдоним, – слегка смутился Кинг. – Вообще-то мое настоящее имя Вандула Мзикубуба Зумакухле Мнгомитузулу, но, к сожалению, не все могут это выговорить.

Олейников рассмеялся, жестом приглашая Джима присесть рядышком.

– Питер Грин, журналист, – представился Петр.

– Во Франкфурт? – спросил Кинг, втискивая пышные телеса в очевидно узкое для них пространство между подлокотниками соседнего с Олейниковым места. – Или до конечной?

– До конечной, – улыбнулся Петр.

– Прекрасно! – обрадовался Джим, наконец-то усевшись в кресле, и показал на бутылку скотча: – А то бы я один не осилил…

Перед ними тут же возникла стюардесса.

– Попрошу вас, – сухо обратилась она к Джиму, – занять свое место в хвосте самолета!

– А в чем дело? – нахмурился Петр. – Насколько я знаю, правила дозволяют занять любое свободное место.

– Крошка, наверное, родом из Алабамы или Джорджии, – вздохнул, пытаясь встать с кресла, зажатый крепкими объятиями подлокотников Джим, – и привыкла, что в автобусах у них первые ряды только для белых.

– Джим, останься! – удержал его за руку Олейников и повернулся к стюардессе. – Вы, наверное, не знаете, что закон о сегрегации в транспорте был отменен еще пять лет назад? Я – журналист и думаю, что руководству вашей авиакомпании вряд ли понравится, если в газетах напишут о проявлении расизма на борту.

Стюардесса задумалась, фыркнула и, пренебрежительно глянув на Джима, удалилась с надменным видом.

– А что вы все так за него ратуете? – подозрительно нахмурился Хрущев, сидя задрав коленки, в ярко-красном надувном круге, покачивающемся на ласковых черноморских волнах. – Сначала Тусклов, теперь ты вот.

Плавающий вокруг него Бережнев (с неизменной для морских купаний белой кепкой на голове) отфыркнулся от ударившей в нос волны и выдал заранее подготовленный ответ:

– Молодежь в руководстве нужна, Никита Сергеевич, вы же сами говорили. Старики за пайки держатся, работать уже не могут. Вы их правомерно критикуете, но они в глаза критику принимают, а за глаза вас недолюбливают. Шепчутся между собой. Пока брожение в кипение не перешло, надо бы и ЦК обновить, и КГБ почистить. А он – идеальная кандидатура.

– Я ж его раньше как сына любил, – с обидой в голосе выдавил Хрущев, пытаясь подтянуть сползающие с первосекретарских ягодиц черные семейные трусы, – а он с фанфароном с этим – с Киреченко связался, каждый день к нему бегал, докладывал…

– Вы тогда часто отсутствовали, Никита Сергеевич, по заграницам ездили, важными международными делами занимались. А ему надо же было с кем-то в ЦК взаимодействовать? Вот он и общался с Киреченко, которого вы, между прочим, сами вторым секретарем ЦК и сделали.