Неожиданно Хрущева понесло, видно было, что он сам себе «на больную мозоль наступил»:

– Что за хрень: живет такой немец в нашем секторе Берлина, а работать и развлекаться ездит к американцам! Или к французишкам с англичанами! Всеми благами социализма у нас пользуется: квартплата, цены на продукты, детские сады, а на работу – там, видите ли, платят больше – в Западный Берлин таскается! Киноленты из Голливуда этого там смотрит, газетки их буржуазные почитывает. А самое главное, тысячи… десятки… сотни тысяч восточных немцев уже к ним перебежало! Врачи, инженеры, ученые, как мухи на говно, поддались на их пропаганду и полетели… Ну ничего, мы им с товарищем Ульбрихтом такой подарочек подготовили – ахнут! Завтра же утром и ахнут!

– Завтра? – напрягся Шалепин. – Какой подарочек?

– А вот утром и узнаете! – потирая руки, хихикнул Хрущев, довольный очередной своей «хитростью». – Поэтому с вашим «поцелуем» откладывать нельзя. Сегодня ж ночью начинайте!

Шалепин хотел было возразить, что, мол, подготовка еще не закончилась, но Хрущев, разгоряченный своей пламенной речью, уже ничего не хотел слушать:

– Давайте, действуйте – зацелуем их в десны!

Шалепин вздохнул и вышел из кабинета. За ним, козырнув Хрущеву и неловко щелкнув каблуками, последовал и Седов.

Никита вернулся к своему креслу, сел и решительно нажал кнопку селектора:

– Соедините меня с Ульбрихтом!

– Одну минутку, Никита Сергеевич, – булькнул голос секретаря в селекторе.

Хрущев нервно почмокал губами, почесал за ухом, глянул на висевшую на стене политическую карту мира и, ловко скрутив своими коротенькими и толстенькими пальцами фигу, злорадно тыкнул ей в сторону Америки.

– Никита Сергеевич, – пропищал селектор, – Председатель Государственного совета Германской Демократической Республики товарищ Ульбрихт на линии…

Олейников дремал. Приподнявшись на локте, Алена слушала его тихое и ровное дыхание и с нежностью всматривалась в его спокойное лицо. На ее ресницах блеснула слезинка, жемчужинкой скатилась по щеке и, сорвавшись с подбородка, упала прямо на губы Олейникову. Петр открыл глаза.

– Ты почему не спишь? – удивился он.

Она не ответила. Упала на спину и стала рассматривать кружевные тени, устало отбрасываемые складками балдахина на потолок. Губы ее слегка подрагивали, глаза увлажнились, дыхание стало прерывистым, спотыкающимся.

– Аленка, что с тобой? – нежно погладил Петр ее по щеке.

Она вздрогнула, словно обожглась о его руку, и отодвинулась.

– Я дрянь… – прошептала она.

– Что ты говоришь, Аленушка? – удивился Петр.

Алена встала, запахнулась простыней, вытащила из пачки, брошенной на прикроватном столике, сигарету, слегка пошатываясь подошла к камину и, прикурив от дымящейся головешки, плюхнулась в кресло у огня.

– Я просто тварь, – пустив дым в потолок, жестко заявила она и, смотря прямо в глаза Олейникову, продолжила: – Ты ведь не знаешь меня, Петр, не знаешь. Я тварь и мразь. Я ведь предала тебя тогда…[3]

Олейников встал, подошел к ней и сел рядом.

– Выпить хочешь? – спросил он. – У нас еще осталось шампанское. Или уже коньячку?

Она мотнула головой. Покрутила в руках сигарету, поднесла к губам… и, не затянувшись, швырнула ее в камин.

– Это было в прошлой жизни, Алена… – попытался взять ее за руку Олейников.

– Я много кого предала… – словно не слыша его, продолжала шептать Алена. – И себя тоже… Я всю жизнь жила не своей жизнью. И теперь живу. Я вру… Вру, вру, вру… Все время вру! Ради чего?