– Обычным путем в Камелот не попасть, – сказала дану. – Но завтра полнолуние. Менгиры откроются, и я вас проведу, а там Блейз вас встретит.

– Мерлин написал, да, – кивнул Артур.

Дану вдруг прижала руки к груди и судорожно вздохнула. Артур встревожился.

– Нимуэ?

Губы у нее задрожали, и выражение стало почти человеческое.

– Я надеялась… я надеялась, что он сможет заговорить с тобой.

– Чем его так приложило?

Дану отвела глаза.

– Это что-то людское. Я не знаю.

Нимуэ протиснулась внутрь ствола.

Дерево было не дерево и ствол был не ствол, конечно, просто лучшее, что она могла сделать, чтобы зафиксировать ситуацию. Воплощенная метафора.

Мирддин был внутри – сидел на земле, упершись спиной в одну сторону ствола и ногами – в другую. Нимуэ осторожно опустилась на колени рядом, протянула руку и сняла бумажную маску. Открылось лицо – человеческое, только застывшее в гримасе – усмешка во все зубы, будто у маски в древнем театре, и над ней – полные ужаса, совсем не смеющиеся глаза. Зрачки не реагировали на свет. Она коснулась уголка губ – лицо было застывшее, как пластиковое.

Мирддин перехватил ее руку и прижал к виску.

«Хорошо, что ты здесь. Как там снаружи?»

«Ты не видишь?»

Мирддин покачал головой.

«Не могу. Не могу перестать смотреть… – он судорожно вздохнул, – туда. Извини. Залип».

«Я могу чем-нибудь помочь?»

«Ты помогаешь».

Он попытался улыбнуться внутри себя – по-настоящему, не судорогой, но все равно сквозь эту улыбку сквозило бездной, в которой он застрял. Как в мороз холодом из-под раскрытой двери. Безнадежностью, бессмысленностью и отчаянием. Нимуэ думала, что со временем привыкнет – с людьми всегда что-то происходит, и с этим никогда нельзя ничего сделать – но получалось плохо.

Она не успела спрятать эту мысль – Мирддин встрепенулся и прижал ее к себе свободной рукой.

Стало только хуже – теперь она не видела его лица, только слышала мысли, быстрые и сбивчивые, как шепот, и чувствовала, как чужое сердце бьется где-то рядом.

«Можно. Можно что-то сделать. Хотя бы… хотя бы помнить, что на этом все не заканчивается. Не заканчивается на людях, не заканчивается на безнадежности… что есть что-то еще. Это очень много, я не могу объяснить тебе, до какой степени. Я… я не могу сейчас двигаться, и не могу говорить вслух, и не могу видеть… но я могу слышать, и могу ощущать, и могу чувствовать запах… могу помнить, что есть что-то еще. Кто-то еще. Авалон. Ты».

Слова бежали от сознания к сознанию, завиваясь цепочкой символов, это была правда, правда, ничего, кроме правды, и все время Нимуэ чувствовала напряжение – будто Мирддин говорит с ней и одновременно спиной зажимает дыру в плотине.

От всего этого хотелось плакать, но сейчас было не время и не место. Нимуэ вздохнула, делая себя как можно прозрачней – позволяя войти сюда, внутрь, через узкую щель в разбитом стволе, толще воздуха, голубой и стеклянной, зеркалу озера, опрокинутому вверх, в небеса, к верхушкам сосен, влажному запаху палых листьев, стуку дятла по стволу, треску ветвей, по которым гоняются друг за другом белки, дрожи плавников, отзывающихся на движение теней меж водорослей, в темноте, стремительно и бесшумно расступающейся перед карпом воде, солнечному лучу, внезапно рассекающему тучи, воздух и озеро до самого дна.

По другую сторону себя она чувствовала теплые руки и дыхание – как Мирддин обнимает ее, сидя на земле, вглядываясь поверх ее головы в прорезь между реальностью и реальностью.

«Ты права. Это стоит видеть».

Нимуэ ощутила, как Мирддин улыбается внутри себя – наконец-то! – и обернулась.

– Ты видишь?

Мирддин покачал головой. Он сидел, уткнувшись подбородком в колено, прикрыв веки, так что лицо в сумраке выглядело почти обычным. Белый лоб, отросшая темная прядь, широкие брови вразлет, складка между них. Нимуэ провела по ней, чтобы разгладить, но ничего не вышло.