И вот однажды, вернувшись домой уж не помню, откуда, мы увидели, что чехол и обивка кресла растерзаны, груды ваты желтеют на полу, из раскуроченных недр мрачно торчат обнаженные пружины…

– А-а-а! – возопила Гапка еще прежде, чем я нашла глазами бесполезную газету.

– Выбросим, – муж бесчувственно пожимает плечами. Он кресел не жалует. Придерживается убеждения, что сидеть на мягком вредно. К тому же на свой манер он тонкий стилист. Такая вещь в этот интерьер не вписывается. Диссонанс, с вашего позволения.

– Ни за что!

Сметаю с пола раскиданную по всей комнате вату. Заталкиваю обратно в сиденье. Чехлу конец. Обивка тоже невосстановима. Но дыру можно прикрыть какой-нибудь тряпкой. Кстати, в искалеченном виде кресло будет гармоничней сочетаться с прочими присутствующими здесь предметами домашнего обихода.

Увы, тщета моих реставраторских усилий вскоре станет очевидной. Всякий раз, покидая жилище, мы возвращаемся к выпотрошенному креслу. Гапкино заполошное «А-а-а!» – уже без пяти минут традиционное приветствие любимым хозяевам. Да и само кресло утрачивает былые достоинства. Пружины почему-то стали выпирать, ваты не хватает. Ест она ее, что ли?

Так и быть, прощай, кресло. Хорошо, если бы ты было самой грустной нашей утратой. Но нет…

Мы по-прежнему навещаем родителей в Черном. Гапку приходится брать с собой. В электричке она ведет себя сносно: дергается, но в меру. С Али тоже проблем не возникает. Взбалмошный щенок и степенный немолодой пес друг другу не интересны, но и не цапаются.

А вот прогулки снова превращаются в сущее наказанье. Гапка то заберется в чужую ограду и забыв, где лаз, через который она туда проникла, диким верещаньем зовет на подмогу, то чудом отыщет зимой гигантскую лужу, набежавшую из прохудившейся трубы, срывается туда и плавает, отчаянно вылупив глаза, в дымящейся от мороза воде… да еще вода ли это? Труба проходит по лесу, там неподалеку армейский поселок, уж не его ли канализацию прорвало?

Вылавливаем утопающую из этой сомнительной жидкости, рискуя в свой черед туда соскользнуть. Галопом тащим мокрую на глазах обледеневающую собаку домой, моем в ванне, отогреваем в одеяле, почти не надеясь, что моржовое купанье обойдется без последствий. Однако обходится. Вечером пострадавшая уже снова катается по пыльному полу в обнимку с Мышкой. Гапка теперь раза в три крупнее и раза в четыре тяжелее кошки, даром что поначалу подруги были одинакового размера. Растут, естественно, обе, но собака сильно обгоняет. Когда, захлебываясь азартным рычанием, она немилосердно треплет маленькую Мышку, на это страшновато смотреть. Но та не проявляет ни малейшего беспокойства. Ей весело. Больно иногда, Гапка явно зарывается, но Мышка готова ей простить все, что угодно.

Любит. До странности. Но уж больше никого из животных, с которыми ей придется делить наш кров, эта кошка, брюзга и гордячка, за всю свою жизнь так близко не подпустит. Хотя они все, собаки и кошки, будут относиться к ней с исключительным пиететом.

Беда случилась весной. Тоже в лесу. Гапке исполнилось полгода – тот самый возраст, когда ее матушка в неравной драке лишилась глаза. Мы, помня об этом, старательно избегали ее контактов с другими собаками. Надеялись, что, повзрослев, она хоть немного умерит свой боевой пыл.

Она не повзрослеет. В лесу в тот день не было ни собак, ни людей. Только поодаль одна единственная машина проехала по пустынному шоссе. Гапка бросилась на нее сама, первая, как малютка Берта на громадного эрделя. Издали приметив, рванула наперерез врагу. Да не сбоку, а спереди налетела. Это был форменный вызов на бой.