Удивится мама. Она все еще принимает его игры за чистую монету. Ей кажется, что столь творчески манипулировать прошлым можно, только если ты последняя дрянь. Думать так о нем она не в силах. Я тоже, сколько ни бешусь, знаю: такого простого ответа здесь нет. Но ее попытки напоминать, как все было на самом деле, эти наивные «Постой, ты же тогда первый…» – такая тщета! Кроме вязких велеречивых сцен, пыточных для нее и возбуждающих (боюсь, что приятно возбуждающих) его, это ни к чему не приводит. Никогда.

«Странно, – не в меру самонадеянно дивлюсь я, – зачем она, умный человек, снова и снова наступает на те же грабли? Вот уж не стала бы! Пора, наконец, понять: он не желает помнить, он творит другую реальность. Все их препирательства о невозвратном былом строятся на один манер: для него правда не то, что было тогда, не эти ее скучные, как прошлогодний снег, ненужные подробности, а то, как ему угодно, чтобы их – наша – предыстория выглядела отныне и навеки. Ради этой картины собственного сочинения автор готов, почти рад тупой пилой перепиливать оппонента. Будет возмущенно разоряться, риторически скорбеть, ядовито обличать. Мама устало замолчит. И ему в который раз покажется, что он победил».

Смотрю – не в упор, нельзя, искоса, – как его изящные, подпорченные контрактурой пальцы нервно сжимаются, как подрагивают, дымясь «Беломором», тонкие ноздри. Он дуется из-за Владовского. Ищет повода затеять очередной спектакль. Экскурс в псевдопрошлое зреет, как зреют нарывы. Вот-вот прорвется. Мамино бабье легкомыслие, с младых лет неисцелимо изранившее его чистую, возвышенную мужскую душу, снова будет изобличено. Пора удирать.

– Я, пожалуй, пройдусь.

– Али возьмешь? Смотри, чтобы бедного песика кто-нибудь не обидел!

– Не беспокойся. За БП я костьми лягу!

Мы с ними по-прежнему живем под одной крышей. Я стараюсь проводить под ней поменьше времени. Выхода нет. Мама его не бросит. Сорок пять лет она ждет, что он образумится. Тридцать два года назад и меня-то родила, потому что любимый клялся: «Тогда у нас все изменится!» Почему-то не изменилось. Ах да, он забыл уточнить, что мечтал о сыне. В сорок мама решилась на вторую попытку. Снова девчонка. Так что мы с сестрицей, можно сказать, порождение не только его чресл, но и его мечт. Мечтать он мог хоть о купидоне с крылышками, по этой части наш родитель большой дока. Стать другим, вот что ему не дано. Впрочем, это под силу мало кому из нас.

Да, только мама способна все еще верить, что происходящее с ними – не ошибка, которую можно поправить, а закономерность. Любовь двух столь несовместимых людей безысходна до тошноты. Капкан, которого мне не сломать. Отстраниться – единственное, что осталось. Смириться.

Что же, я отошла от них?

Течением отнесло. Да и теперь несет куда-то, «как дохлую рыбу». Сравнение из убогой насквозь партийной книжки, а поди ж ты, привязалось, будто мотивчик дешевого шлягера. Однако я уже слегка пошевеливаю плавниками. Так ведь и время на месте не стоит. Сестра в свой черед успела окончить университет. Распределение ей досталось волшебное. Куба на два года – сказка же!

Я вяло завидую и анемично радуюсь этому чувству как доказательству, что жива. Сочиняю длинное неуклюжее напутствие, мол, «дружок, возьми в баул дорожный на счастье пару домовых, Али немыслимую рожу на фотографии и стих вот этот, зависти отравой пропитанный: «Зачем не я..?» И тэ дэ. Новоиспеченная филологиня отбывает, искрясь и волнуясь, к далекому теплому морю учить военизированных, но все еще не по-советски разнузданных кубинских детей русскому языку. Я остаюсь зализывать старые шрамы, получать письма из Гаваны, строчить ответы. Еще чаще и длиннее, чем друзьям.