Он уложил меня на спину и уплыл в мой живот, заныривая в него и выныривая на вдохи. То, что было дальше, я не могу заворачивать в слова, потому что они не подходят. Я точно знаю, что каждому хватит воображения представить. Я точно помню, что на каждом рубеже я призадумывалась – не остановиться ли, и не останавливалась. А он держал там же паузы, что и я. И еще я помню муравьев, которые оказались совсем рядом, видимо, там проходила их тропа, и когда я открывала глаза, я видела, как они перебирают лапками и тащат то одно, то другое между коричнево-серыми иглами прошлогоднего опада. А потом он поднялся, лег рядом со мною, укрыл собой, согрел, обнял. Я обнимала его, кажется, немного плакала, кажется – смущалась, кажется – недолго спала.

– Будешь чай с шоколадкой?

– Буду. Особенно, если горький.

Я налила чаю из его термоса. И чувствовала, что наливаю – из нашего.

– А ты спрашиваешь, что мне понравилось, – он улыбался и смотрел на меня, словно откуда-то издалека или сквозь сон. – Мне нравишься ты, мне очень нравишься ты.

– А мне ты. И шоколад. И твоя река тут.

– И мне шоколадка. Давай еще попробуем, что за зверь такой тот, с шариками.

– Давай. Только больше сегодня ничего не пробуем, ладно?

– Хорошо, когда скажешь, тогда и. Так очень хорошо. Очень. Хорошо.

Мы снова сбились в теплую кучу, замолчали, грелись. Свитер снова заключил меня в свое шерстяное колкое нутро. Я слушала себя на предмет разных романтических чувств, а слышала только «Оду к радости». И шум сосен.

А потом мы решили, что пора уходить. И медленно, долго уходили. Сюда я шла в ступоре, обратно – под кайфом. И снова ну никак не могла сфокусироваться на дороге. А когда мы уже оказались возле моего дома, рядом с большой прохладной липой, сквозь вечернее тепло от асфальта, Александр целовал мне руки. Вот оно. Он брал каждую мою руку и целовал в ладонь. И так несколько раз. А я в промежутках прижимались лицом к его лицу, вдыхая и выдыхая.

– Я буду тебе писать, хорошо? Только я на знаю, о чем, и надо ли? Я буду очень ждать, когда ты приедешь.

– Не надо, не пиши, я все знаю, ты тоже. Не надо шебуршить.

– Как скажем «родителям»?

– Ромке, что ли? Я ему вчера сказал все.

– Как?!

– Я же вчера очень поздно пришел, я ведь у него ночую, когда тут.

– И?

– И он сказал, что дело, очевидно, не в том, что я провожал тебя в параллельное измерение.

– И я сказал, что ты теперь моя девушка.

– А он?

– Он высказал матом свое удивление и сказал, что благословляет, канешна, но не ожидал вот вообще. А Маша все это время улыбалась, как дурочка. А в конце Роминой тирады сказала, что надо будет составить расписание, и что здоровые отношения заразны и поражают тех, кто долго с ними в контакте.

– Какое расписание?

– Пребывания у них дома без посторонних личностей.

– Боже мой!

– Я слишком отчетливо задержался и слишком однозначно выглядел, чтобы предполагать чтение сонетов, глядя на луну, или стояние в восхищенном одиночестве.

– Я теперь боюсь им на глаза показываться.

– Не бойся. Все хорошо есть и будет. Вы же давно знакомы, и уж точно дольше, чем со мной.

– Но с тобой мы…

– Да, роднее. А с Ромкой и Машей – дружнее. Ты просто потренируйся на неделе произносить «он мой парень», и отпустит. Я всю дорогу тренировался сказать, что ты моя девушка, и выпалил на одном дыхании – помогло.

На этом смешном месте мы и расстались. Я уходила в дом, он стоял, недолго. Потом махнул мне и тоже пошел. Мне предстояло подниматься в лифте и выгуливать собаченцию. А потом неделю жить без него, но с уроками, заданиями, подработкой и книгами, музыкой. Всем, чем можно занять себя, пока я жду его. Ему предстояло вернуться к друзьям, с которыми теперь другие отношения, поскольку они познакомили его со мной и были молчаливыми свидетелями всего, что предполагали – произошло.