– Примешь капельку? – предложил Лёнька, щелкнув пальцем по полупустому графину.

– Я те приму, умник. Отработал – отдыхай. И не нарушай субординацию, а то я тебе такое резюме нарисую – на автодром в парке не возьмут.

Парень хмыкнул.

– Не пыли, дед! Субординация, придумал тоже. Мы, дальнобои, угнетаемые рыцари дорог, рабы руля и коробки передач, должны держаться вместе. Вот мы сейчас с тобой, понимаешь, тридцать первого декабря везем людям кефир и сметану, чтобы завтра им было чем похмелиться и дозаправить салаты. Мы с тобой служим большому делу, мчимся навстречу ветру и снегу, смахивая скупые мужские слезы, а денежки себе в карман положит буржуй-хозяин. А ты говоришь «субординация». Где справедливость?

– Ты закусывай, рыцарь, да отоспись как следует. Не дай бог остановят. Разрешил на свою голову.

– Праздник же, чо!

– Доливай – и хорош! Праздник…

Лёнька выпрямился, отдал честь. Остатки водки из графина молниеносно переместились в стакан.

– За дальнобойную революцию! Здрав будь, пролетарий!

– Буду, буду, – вздохнул седой напарник. – Пороть тебя некому.

Лёнька доел котлету, придвинул к себе стакан с компотом.

– А надо ли пороть, товарищ? Вот тебя, Натаныч, в детстве родители наверняка пороли. Слишком поздно вечером домой пришел, пальто испачкал, штаны на жопе разорвал, варежки соплями измазал – получи ремнем! Двойку за поведение из школы принес, математику не выучил, дневник потерял – схлопотал! За гаражами с сигаретой поймали – держи по первое число! И вот в итоге – чо?

– Начинается…

– А ты не ворчи и слушай, что поколение непоротое тебе говорит! Вот ты всю жизнь за баранкой, пол-страны объехал, людей повидал. И чо?

– Чо?

– Вот ты знаешь, например, что свиньи могут испытывать оргазм по сорок минут без перерыва?

Борис поперхнулся.

– А в Америке, например, – продолжал молодой, – каждый год из-за корявого почерка врачей помирает семь тысяч человек. Семь тысяч, Карл! Страшно представить, сколько помирает у нас. Вот я на прошлой неделе в поликлинику пошел – жопа что-то чесаться стала между булками, аж горит все…

– Э, люди обедают!

– Приятного аппетита. Это все от машины твоей. Предлагал я тебе седушку заменить? Предлагал! Из нее пружины торчат. Тебе-то чего, у тебя задница Терминатора, отцовским ремнем поротая, да еще столько лет за рулем, а у меня еще нежная, розовая. Короче, приперся я к терапевту, а там тетушка лет девяносто с фамилией такой… щас даже не вспомню, что-то вроде этого, как его, президента туркменского Курбанкулы Бердымухомедова. «Жопа, говорю, чешется, пропишите мази какой-нибудь, мне в рейс завтра ехать». Она давай в карточке моей рыться, читать, потом выписала мне кучу направлений на анализы, к хренологу какому-то…

– К проктологу, балда.

– Да, вроде он. Ну вот…

Лёнька помолчал, с тоской поглядел на пустой графин, обернулся к барной стойке, где буфетчица разглядывала свое отражение в карманном зеркальце.

– Губу закатай, – отрезал Натаныч.

– Злой ты.

– Справедливый. Что там у тебя в итоге?

– Проктолог – девочка молодая, только из института, ресницами хлоп-хлоп, щеки румяные. Анализы, спрашивает, сдали? А я, дурень, с утра навалил целую банку из-под корнишонов, специально с вечера терпел, мучился, чтобы вхолостую не сходить и утром свежее принести. Поставил перед ней и говорю: вот, мол, от души, отборное, собранное с любовью, от нашего стола, так сказать, к вашему столу. А у нее глаза на шапочку полезли. Говорит, несите вниз, на первый этаж, там лаборатория…

– Твою мать, – простонал Борис, – ты дашь мне поесть?

– Это тебе месть за твою чрезмерную принципиальность. Короче, вышел я от этой девочки, отнес свое добро вниз, сдал. А в лаборатории тоже молодые все, улыбаются, только что чаю с печеньем попили. И тут такой я. Жуть… Знаешь, потом весь день думал: это ж как надо было в детстве с качелей наебнуться, чтобы после школы поступить на говноведческий факультет мединститута и всю жизнь ковыряться в наших банках из-под корнишонов?