Олимпийский мальчик Артём Попов

На последнее воскресенье февраля 1980 года назначили выборы в Верховный Совет РСФСР. Мои родители, как и положено законопослушным советским гражданам, сходили и проголосовали, а в понедельник рано утром мама в сопровождении папы пешком по свежевыпавшему снежку отправилась в роддом. Идти родителям было недалеко – всего два квартала. Заранее приходить в роддом тогда не полагалось, мамочки лежали в коридоре, а потом ожидали очереди в родильный зал.

– Много вас, на всех кроватей не напасёшься! – не церемонились санитарки.

Надо было маме потерпеть, и мне потерпеть, ещё не родившись…

В то же самое утро понедельника, 25 февраля, я появился на свет. Через несколько дней мама уже выгуливала меня в коляске. Конец февраля – начало марта – моё самое любимое время года. Иначе и быть не может: первый свет жизни. Предчувствие весны, высокое небо, дневные оттепели. Мама рассказывала, что в первые месяцы на прогулке я не плакал и она смело оставляла меня в коляске у крыльца магазина. Приходила – а я не спал, уставившись зелёными глазёнками вверх. На небо…

1980-й – год московской Олимпиады. Одно из первых воспоминаний: я сижу на щелястом деревянном полу коммуналки, фломастером обвожу весёлого мишку-атлета и олимпийские кольца в сувенирных блокнотах, распространившихся по всему СССР и, наверное, далеко за его пределами. Мне было тогда года три-четыре. Значит, олимпийские блокноты несколько лет хранились в нашей семье – или только дошли? Что ещё от Олимпиады досталось? Да больше ничего. Спортсменом не стал. Более того, с раннего детства сутулился.

– Если будешь горбиться, в горбольницу положат, – пугала мама, не зная, как ещё научить меня ходить прямо. Это самый последний, устрашающий аргумент.

«В ГОРБольницу, – с ужасом думал про себя, – это туда, где лечат горбатеньких мальчиков». Оказалось позже, что это ГОРодская Больница.

После окончания школы я поступил на филологический факультет, а студент-филолог по определению не может быть атлетом. По крайней мере, я таких не встречал. Когда начал писать, сутулиться стал ещё больше. «Многие пишущие такие. Это нормально. Теперь можно и не стараться ходить прямо, расправив плечи», – так оправдывал свой слабый характер и нежелание что-то делать с искривлённым позвоночником. А когда на семинаре молодых писателей, съехавшихся со всей России, увидел двух ну очень сутулых молодых людей, совсем расслабился. Один из них никуда не высовывался, тихо сидел в заднем ряду. Другой, наоборот, нисколько не смущаясь, лез на трибуну выступать. Горб у него, надо заметить (трудно не заметить), что надо! Кажется, ещё немного – и узкий модный пиджак треснет сзади по швам. Неудобно ему, бедному, даже развернуться не может. Но как соловьём заливается! А я слушаю и почему-то вспоминаю дурацкую детскую считалочку: «Что в горбу? Денежки. Кто наклал? Дедушка. Чем он клал? Ковшиком. Каким ковшиком? Золотым».

И ещё про Олимпиаду. Подарочек из предолимпийской Москвы нежданно-негаданно пришёл в деревню бабушки Сани в Вологодской области. Точнее, сам приехал. А ещё точнее – приехала. Молодая женщина. Клавку местные называли Высевленкой: её как неблагонадёжный элемент выселили из столицы. Таких граждан и гражданок, чтобы не портили имидж советской страны перед иностранцами, попросту вывозили подальше из столицы. Клавка в Москве вела разгульную жизнь, а деревенские говорили по-своему: слаба на передок.

Я с детства запоминал какие-то ненужные мелочи, конечно, не думая, что они потом превратятся в важные художественные детали. Врезались в память изумрудные серёжки в ушах Клавки и чёрный кожаный пиджак, в котором она форсила по деревне. Наверное, это была приманка для молодых трактористов… Может, я ещё напишу про Клавку, а может, и нет. В деревню она приехала ещё сочной женщиной, а я запомнил уже сухой, морщинистой. Олимпийский мальчик и олимпийская старуха…

Нас много – родом из 1980-х. В моей детсадиковской группе было два Артёма Попова. Популярное тогда имя плюс «редкая» фамилия. Как нас называли воспитатели – хоть убей – не помню. Интересно, где мой тёзка сейчас, чем двойник занимается? Надеюсь, точно не пишет книжки, нет за ним этого грешка.

В семейном альбоме сохранились фотографии моей группы из детского сада: малыши в первом ряду сидят на полу на коленях, словно молятся. Воспитатели поставили так, чтобы второй и третий ряды были видны. Но на самом деле символично: дети на коленях. Советский сад!

Из-за хилого здоровья у меня появлялось много душевных драм. Одно время в садике я не мог есть кашу на завтрак, особенно манную, – меня тошнило, еле успевал отвернуться от стола.

– Все едят манку, а тебе что, другую подавать? – сквозь зубы процедила одна из воспитательниц. Они в нашей группе как следователи: одна считалась доброй, другая – злой. – Сам теперь и затирай!

Мне кинули грязную тряпку из коричневой грубой мешковины, поставили ведро воды. На глазах всей группы пришлось затирать жижу из непереварившейся каши, сдобренную коричневатым какао. Из глаз закапали крупные слёзы… Может, всё дело в этом напитке – он вызывал рвотный рефлекс? Как меня не вырвало снова, когда я убирал не принятый желудком завтрак, не знаю, но запомнил этот сладковатый тошнотворный запах тряпки, который распространился на одежду, на меня самого – от волос до сандалий. Он мне потом каждый раз снился, когда я заболевал и поднималась высокая температура. Да-да, запахи тоже могут приходить во сне, кошмарном сне.

Я боялся рассказать родителям об утреннем унижении, но отказывался идти в сад. Они не могли понять, что же происходит, а воспитатели о моих проблемах с желудком почему-то не говорили. И всё-таки я в конце концов не выдержал, в слезах поведал историю про вонючую тряпку.

На следующий день забирать меня из сада пришёл папа, принявший чуток на грудь, думаю, для храбрости. Один на один в пустой группе он поговорил с воспитал-кой. Что он ей сказал, осталось тайной, но больше никаких репрессий в отношении меня не запомнил: воспитательница стала как шёлковая. Вскоре тошнить от каши меня перестало – или просто начали мне готовить другой завтрак…