Как был сделан этот выбор, раскрывает в своих воспоминаниях отлично осведомленный Гурко. Он говорит, что Государь хотел назначить министром внутренних дел либо саратовского губернатора Столыпина, либо смоленского губернатора Н. А. Звегинцова. Сам Государь предпочитал первого, но предоставил выбор Горемыкину. Тот тоже назвал первого. Нашел, так сказать, открыл нового министра именно Государь, имевший возможность убедиться в силе таланта Столыпина по деятельности того в Саратове.

Горемыкин вызвал кандидата в Петербург. 25.IV в шесть часов вечера их обоих принял Государь. О предложении Столыпин был предупрежден заранее. И, по словам газет, уже отказывался.

«Я откровенно и прямо высказал Государю все мои опасения, – писал Столыпин супруге, – сказал ему, что задача непосильна, что взять накануне Думы губернатора из Саратова и противопоставить его сплоченной и организованной оппозиции в Думе – значит обречь министерство на неуспех. Говорил ему о том, что нужен человек, имеющий на Думу влияние и в Думе авторитет и который сумел бы несокрушимо сохранить порядок. Государь возразил мне, что не хочет министра из случайного думского большинства, все сказанное мною обдумал уже со всех сторон».

Это, кстати, было важное замечание. Если бы назначение министра определяло большинство Думы, то это был бы уже другой государственный строй – парламентская монархия. Пока же министры назначались Государем – это все-таки оставалось самодержавие, как бы ни оспаривали этот факт либералы.

«Я спросил его, думал ли он о том, что одно мое имя может вызвать бурю в Думе, он ответил, что и это приходило ему в голову. Я изложил тогда ему мою программу, сказал, что говорю в присутствии Горемыкина как премьера, и спросил, одобряется ли все мною предложенное, на что, после нескольких дополнительных вопросов, получил утвердительный ответ».

Словом, Столыпин испробовал все доводы, чтобы отказаться от поста, но не смог переубедить Государя. Наконец он просто отказался.

«В конце беседы я сказал Государю, что умоляю избавить меня от ужаса нового положения, что я ему исповедовался и открыл всю мою душу, пойду только, если он, как Государь, прикажет мне, так как обязан и жизнь отдать ему и жду его приговора. Он с секунду промолчал и сказал: "Приказываю Вам, делаю это вполне сознательно, знаю, что это самоотвержение, благословляю Вас – это на пользу России". Говоря это, он обеими руками взял мою и горячо пожал. Я сказал: "Повинуюсь Вам", – и поцеловал руку Царя. У него, у Горемыкина, да, вероятно, у меня были слезы на глазах».

Николаю II редко приходилось приказывать. Свои желания Он обыкновенно выражал в форме просьбы. Но этот приказ и последовавшее за ним мгновенное согласие Столыпина показывают, что в тот день старинная русская монархия была жива.

Апреля 26-го. «Двора Нашего в звании камергера, саратовскому губернатору, действительному статскому советнику Столыпину – Всемилостивейшее повелеваем быть министром внутренних дел, с оставлением в придворном звании».

Через несколько дней между Столыпиным и саратовскими октябристами состоялся любопытный обмен телеграммами. «Знаем, что приняли тяжелую ответственность как преданный народа (так в тексте), что лично Вам ничего не надо», – писали саратовцы. «Особенно тронут тем, что так верно поняли мое душевное состояние», – ответил новый министр со своей обычной искренностью.

«Вчера судьба моя решилась! – писал Столыпин. – Я министр внутренних дел в стране окровавленной, потрясенной, представляющей из себя шестую часть шара, и это в одну из самых трудных исторических минут, повторяющихся раз в тысячу лет. Человеческих сил тут мало, нужна глубокая вера в Бога, крепкая надежда на то, что Он поддержит, вразумит меня. Господи, помоги мне. Я чувствую, что Он не оставляет меня, чувствую по тому спокойствию, которое меня не покидает».