– Мам, да что ж такое-то, а? – Агата торопливо налила в стакан воды из кувшина. – На вот, сейчас же выпей! И валерьянки накапаю, погоди! Сорок капель.

– И я всю жизнь считала, что он меня бросил, а он… оказывается, написал… – рыдала Катя. – Написал! А я нашла… Только что… Двадцать лет коту под хвост! – закричала она. – Двадцать с лишним лет прошли просто так!

– Мама! Немедленно прекрати плакать! – попыталась вразумить ее Агата. – Мне страшно, что ты так рыдаешь!

– А мне хочется в окно выйти, доча, – неожиданно спокойным голосом ответила Катя, и Агата замерла от ужаса. – Вот просто взять и выйти. И если ты расскажешь обо всем этом хоть одной живой душе…

– Я никому не собираюсь ничего рассказывать! – девушка была напугана не на шутку. – Мама, объясни, наконец…

Катя несколько раз глубоко вздохнула, унимая рыдания, выпила валерьянку из рюмки, которую подала ей дочь, и, наконец, более или менее спокойно начала рассказывать.

– Мы с ним встречались, недолго…

– Когда? – перебила ее Агата. – Я уже была?

– Нет, донь, это было… еще до твоего рождения, – ответила Катя и продолжила. – Я очень, очень его любила. Он был такой… такой необыкновенный человек…

– Какой? Мама, пойдем, ты приляжешь, – вскинулась Агата. – Ну чего мы на табуретках этих…

– Пойдем, – согласилась Катя и заволновалась. – Где записка? Дай мне.

Агата протянула ей выцветший листочек, и Катя торопливо схватила его:

– Я уберу это сначала…

Они пошли в спальню, и Катя первым делом упрятала бумажку в шкатулку, а шкатулку – в ящик комода.

– Ну и? – поторопила ее дочь. – Ложись давай, а я рядышком…

Когда они улеглись, обнявшись, на Катину кровать, та снова начала рассказывать, изредка всхлипывая:

– Вот. Он такой был, знаешь… И добрый, и умный, и с юмором в порядке, и понимающий все… Бывает так, что с человеком на одной волне, объяснять ничего не надо: скажешь, а он только кивнет, потому что думает так же, как ты. Красивый…

Агата слушала, затаив дыхание.

– Очень, как сейчас говорят, харизматичный мужчина, хотя тогда мы, конечно, совсем молодые были, но все равно – мужчина. Сильный, смелый, самостоятельный.

– Но, мам, почему тогда?

– Погоди, девочка моя. Дай мне поговорить о нем… Никто про него не знает, Агата, никто.

– А тетя Аня с тетей Машей? – удивилась та.

– Они не знают, – спокойно ответила Катя.

– Мама, как?! – поразилась Агата. – Я всегда думала, что у вас нет секретов…

– Ну вот, как видишь, один есть, – вымученно улыбнулась Катя. – Много было причин, по которым я так и не рассказала им про этот свой роман. Сейчас это уже неважно. Просто было лето…

1993 год

То лето будто и не начиналось вовсе. В начале мая установилась погода, не похожая ни на что: небо было серое, деревья, вроде бы распустившиеся, но словно не до конца, – тоже серыми. Листья на них очень быстро из нежно-зеленых стали пыльными, серыми, тусклыми… Дождей не было, но постоянно казалось, что эти серые облака вот-вот превратятся в грозовые тучи, и начнется ливень, и не теплый, веселый, каким положено быть летнему ливню, а холодный, затяжной, с ветром, заворачивающим наружу края зонтов. Так прошел май, перемежая эту серую погоду сначала «черемуховыми» холодами, потом – «сиреневыми», когда приходилось доставать с антресолей оптимистично запакованные в коробки демисезонные сапоги и, выходя из дома, заматывать шею теплым шарфом.

Начался июнь, ветреный и холодный, и казалось, будто май и не заканчивался, и «черемуховые» холода вместе с «сиреневыми» пришли по второму и третьему кругу.

Катя подумала тогда: «Бессезонье какое-то…»

И правда, на календаре был уже июнь, а на улице – не то ранняя осень, не то поздняя холодная весна. Дни ее тянулись, один похожий на другой, ничем не запоминаясь. Утром Катя просыпалась и в первые секунды по привычке чувствовала себя счастливой: ей даже чудилось, что на ресницах играют солнечные лучики. Однако она открывала глаза, и снова видела серое небо, ветку тополя, царапающую оконное стекло, и промозглую спальню, почему-то переставшую в последнее время быть уютной и теплой. Настроение ее вмиг становилось мрачным, и Катя, злясь на весь мир, вытаскивала себя из-под одеяла и шла в ванную, чтобы хоть немного согреть не столько тело, сколько душу. Долго-долго, целую вечность стояла она под горячими струйками, но все никак не могла согреться: несмотря на то, что Катя вовсе не отличалась крупным сложением, этих тонких струек не хватало, чтобы обнять ее сразу всю. Поэтому она поворачивалась то одним боком, то другим, но, пока грелся один бок, второй от холода успевал покрыться мелкими противными пупырками. Почему-то в ванной, несмотря на наличие в кране горячей воды, было холодно. Катя долго не могла понять, в чем тут дело, пока не догадалась потрогать полотенцесушитель: он оказался ледяным.