В ответ она сжала его руку и вдруг сделала неожиданное признание:

– Только теперь я поняла, что ничего стоящего и не было…

Такая откровенность сильно тронула Самолетова, он понял, что увлекается Ланой все больше и больше. Такой глубины в женщинах он раньше не встречал, и такой экстравагантности. Как бы в подтверждение его мысли, она протянула руку к полотну, и, видимо, стремясь сменить тему разговора, спросила:

– Если ее нельзя украсть, можно я дотронусь до этой картины?

– Ты с ума сошла, это же Дега! – Никита с опаской огляделся по сторонам.

– Но мне очень хочется, – настаивала она.

– Хочешь прикоснуться к великому?

– Ага, ты же сам сказал, что они рисовали свои картины с меня. Значит, мне можно.

И в самом деле, подумал Никита, Лана – такой же шедевр искусства, как и все картины вокруг. И неважно, что ее красота временна: она больше принадлежит к их миру, чем к настоящему. Она легко могла бы быть подругой какого-нибудь художника, перебивающегося с хлеба на воду, который не задумывался, какие страшные миллионы будут отдавать коллекционеры на аукционе Сотбис за банку полевых цветов, намалеванную для нее за полчаса.

– Ну, ладно, – с озорством согласился он, – только быстро. Я тебе скажу, когда смотрительница отвернется.

Улучив момент, когда старушка на стуле отвлеклась, спрашивая время у своей соседки в другом зале, Никита тихо скомандовал:

– Давай!

Лана протянула свою изящную руку и дрожащими пальчиками коснулась бесценного полотна.

– Как здорово! – с восхищением, близким к оргазму, воскликнула она.

– Молодые люди, чем это вы там занимаетесь? – вдруг раздался под музейными сводами визгливый голос вернувшейся смотрительницы.

– Бежим, – не раздумывая, скомандовал Никита и, схватив подругу за руку, быстро потащил ее в направлении, противоположном крику. Всполошившиеся старушки-смотрительницы вскочили со своих мест и, взволнованно спрашивая друг друга, что случилось, провожали беглецов недоуменными взглядами.

К счастью, молодым людям подвернулся отгороженный ленточкой темный коридор, ведущий к еще не открытой экспозиции. Они быстро поднырнули под ленточку, забежали в полумрак коридора и затаились в маленьком алькове, устроившись, чтобы отдышаться, на кожаной скамейке.

Они просидели так несколько минут, прислушиваясь к тому, что происходит в залах музея. Но в уединенное место, которое они облюбовали, снаружи не долетало ни звука. Никита посмотрел на Лану. Ее взгляд был устремлен на противоположную стену ниши. Там в небольшом углублении висело удивительно тонкое и живое изображение городского центра с многочисленными башенками и позолоченными крестами.

– Это лучшая картина из всех, что мы сегодня видели, – сказал Никита. – Она называется «Вид на Москву».

– Господи, да это же не картина! – вдруг воскликнула Лана. – Это же окно!

– В самом деле? – рассмеялся Никита.

Он вдруг он понял, как ему хорошо здесь рядом с этой девушкой. «Наверное, я мог бы остаться в этой нише навсегда», – подумал он.

– Ну, как тебе мой любимый музей? – спросил он Лану.

– Кажется, я сейчас кончу! – восхищенно ответила она.

– И я не против, – он выразительно посмотрел на нее.

– Ты с ума сошел!

– Это нам не грозит, – ответил он, расстегивая пуговицы на ее юбке, – дважды с ума не сходят…

Турбовинтовой самолет АН-24 больше походил на старенький рейсовый автобус: в полете он так же дребезжал и, казалось, каждую секунду мог развалиться на воздушных ухабах. Первое время Никита прислушивался к натужному и не очень ровному звуку двигателей, рубящих винтами воздух в каких-то двух метрах от его иллюминатора, и принюхивался к странному запаху – то ли горящей проводки, то ли разогретой вентиляцией пластиковой обшивки салона, сделанной по моде шестидесятых годов.