Уже намного позднее, достигнув некоторой зрелости, мне открылась истинная причина этого надлома – мы не смогли простить друг другу того безропотного молчаливого согласия, которое погубило плод нашей любви.

По обеим сторонам шоссе мокрыми чёрными пятнами мелькали горбатые избы с ввалившимися крышами и ветхие деревянные бараки. В некоторых окнах с уцелевшими стёклами тускло горел свет. Внутри ещё оставалась какая-то жизнь. Но большинство домов забросили много лет назад и теперь они тупо таращились на дорогу пустыми глазницами. Немногочисленные обитатели этих убогих жилищ представлялись мне полуживыми куклами, существующими лишь для заполнения пустого пространства. Чем можно заниматься на краю мира? Есть, да спать. Еще пить. Но многим ли я сам отличался от них? Что, если и мне отведена жалкая роль статиста на чужом празднике жизни? Я верил, что только Катя могла помочь мне преодолеть этот экзистенциальный кризис, граничивший с безумием.

У меня сохранился ее Петербургский адрес и однажды, испытывая приступ душевного помутнения, я отправился к домику персикового цвета на Кирочной. Когда мы встречались, Катя жила здесь с отцом в двух комнатах коммунальной квартиры. Вероятно, они давно съехали, но от отчаянья мне не оставалось ничего другого, как довериться удаче.

В небритом отёкшем лице, появившемся в дверях, я не сразу признал Эдуарда Александровича, отца Кати. Он сильно постарел и, очевидно, много пил. Влажные от алкогольных возлияний глаза настороженно разглядывали меня.

– А, это ты. Зачем пришёл? – прохрипел Эдуард Александрович.

– Хочу Катю увидеть. Она дома?

– Катрин давно здесь не живет. Уехала. Думал, будет ждать тебя тут до старости?

– Куда ехала?

– Она замуж выскочила за пианиста. Уехала с ним в Англию.

– И давно? – растерянно спросил я, будто бы теперь это имело какое-то значение.

– Послушай, тебе раньше приходить надо было. Она ведь на таблетках сидела много лет и по больницам лежала. Любила тебя, как кошка и все ждала. А сейчас чего…

И он закашлялся, обдавая меня зловонием перегара. Я смотрел на него и думал, как же легко пьянству стереть с лица человека интеллигентность, превратить физически крепкого мужчину в трясущегося старика.

– Ты извини, – сказал он, когда, наконец, прокашлялся, – меня там гости ждут, надо идти.

Эдуард Александрович тихонько, как если бы не хотел разбудить кого-то, закрыл за собой дверь.

Больше я не решался заходить к нему. Отец Кати выглядел настолько жалко, что на него нельзя было смотреть без душевного содрогания.

Я подъезжал к Москве. Впереди, подернутые лёгкой морозной дымкой, перемигивались солнечными бликами стекляшки-небоскрёбы. Буквально на днях пришло письмо. Катя писала на мой единственный адрес, который, оказывается, не забыла. Она отправила послание, надеясь на волю случая, потому что не знала, живу ли я до сих пор по нему. Точно так же, несколько лет назад, я наудачу пришёл к ее дому на Кирочной. Какая удивительная общность мысли! В письме Катя сообщала, что возвращается из Англии в Москву такого-то числа. Здесь она ляжет в клинику неврозов, чтобы справиться с тяжелой депрессией. Раньше девушка проходила терапию в Англии, но после того, как чуть не покончила с собой, муж подал бумаги на развод. Чтобы оставаться в Англии дальше, не было ни сил, ни денег.

«Я остановлюсь у подруги по адресу… Если ты получишь это послание и захочешь вдруг увидеть меня, знай, я буду ждать тебя», – говорилось в письме.

Сливаясь с шумным потоком столичных автострад, я подумал, что если Катин недуг действительно такой тяжелый, то нужно сделать все, чтобы ей помочь. Принимая помощь, она, сама того не подозревая, поможет мне. Предугадать как будут развиваться события после встречи – невозможно, но, не смотря на чёрную зудящую пустоту внутри, верилось в самый хороший сценарий. Ведь не могло же все это происходить со мной просто так, беспричинно? Москва – негостеприимный, жестокий город. Нам придётся пожить в ней какое-то время. Но если мы будем друг у друга, то обязательно справимся с любыми трудностями, а позднее, как только болезнь отступит, вернёмся домой.