Я двинулся в 30-километровый утомительный маршрут, поливаемый ослепительно-горячим светом и, помню, не ощущал своей полупудовой амуниции.

Южная окраина вздымавшегося Тагалинского массива окаймлялась волнистым мелкосопочником из осадочных пород, а гряды – волны сопок, казалось, бежали на гранитное подножие и бились об уступы, вскидываясь скалистыми гребнями. Я взбирался на вершины, засекался на пики Тагалы, подправлял рельеф на карте, колотил молотком по камням и записывал в дневник хитроумные названия пород, которые потом, к моему огорчению, начальник обозвал «дурацкими названиями».

Хотя на десятом километре рюкзак стал чувствительным и солнце перевалило за зенит, я бодро шагал вперед, выискивая фауну и эффектные контакты для фотоснимка. Еще пять километров к югу, и впереди – глубокий лог, налево – обрыв из сланцев, налегавших на граниты, а выше – гребень, и на гребне – скала, похожая на башню. «Вот где замечательный контакт!» – подумал я. Только взялся за штатив, как на скале шевельнулась птица. Прильнув к биноклю, разобрал темного большого хищника. «Не беркут ли?» – мелькнуло в голове. Орел сидел, пригнувшись, а у подножия изгибалась пестрая змея, торопившаяся скрыться в груду камней.

Секунда-две… и карабин на прицеле. Тишину ущелья разрывает гулкий выстрел. Орел странно вскинувшись, пропадает за парапетом башни. Карабкаюсь наверх, похваливая себя за меткий глаз и твердую руку. На вершине – ребристая скала из сланцев. Кто-то примостил к ней полукружьем стенки из тех же сланцев, которые уже полуразвалились. Похоже на воровскую башню, о которой говорили охранники на Успенском руднике. Внутри – хворост, камни, кости. Куда девалась птица?

Я оглядел ближайший, а потом – и дальний мелкосопочник, но только черные копки, сложенные на вершинах неизвестно чьей рукой, привлекали глаз. Казалось, они сторожили знойную пустыню, в которой не было видно ни одной живой души.

«Однако, кто там за копком соседней сопки? Ба!.. Да это же мой беркут!» Вот он, подскочив два раза, перелетает на дальнюю вершину. «Плюнуть на ускользавшую добычу и не похвастать в лагере, а потом – не показать ребятам в институте чучело орла?! Дурак я, что ли?!» И, сунув штатив и молоток за пояс, я понесся вниз, потом взобрался на вершину, а когда беркут перемахнул на другую сопку, опять бежал и опять взбирался… И так повторялось, пока я не выбился из сил, взбираясь, не помню, то ли на шестую, то ли седьмую сопку. Амуниция и камни в рюкзаке подпрыгивали и колотили меня со всех сторон, мокрая рубаха липла к телу, глаза заливало потом, томила жажда.

Вот и вершина! Не дальше 50 метров – беркут. Он глядит на меня в упор, прижавшись к подножию копка. Задыхаясь, я прицелился с колена и пальнул в голову. Когда я подтянулся, орел лежал, раскинув правое крыло, уткнувшись крючковатым клювом в землю. Я поднял на весь размах темно-бурое прекрасное крыло и на белоснежном фоне пуха увидел под ключицей красное пятно, от которого по груди тянулся буровато-красный шнур. «Зачем убил орла?» – царапнуло меня вдруг по сердцу, – «Что он тебе сделал? Пусть летал бы в степи вольной птицей».

Я опустился на копок передохнуть и, опершись на карабин, стал разглядывать окрестности – не видать ли где воды. На мелкосопочнике лежали тени, но небо было ярким. Солнце заходило где-то за Тагалы, и дальние ориентиры – гранитный конус, башня, вершины знакомых сопок – исчезли из поля зрения. Лишь за мелкосопочником, простиравшимся к юго-западу, я распознал в бинокль долину Сарысу. Тут только припомнились контакты, фауна, приказ начальника.