И вот с изумлением и горечью я смотрю на осунувшегося инженера, который, передохнув не больше двух часов после семидесятиверстного маршрута (я это подсчитал по карте), привстал и, развернув десятиверстку, сказал тихим, но твердым голосом:

– Прикажите Баймуханову седлать Серого и Вороного…

– Как седлать!? – изумился я.

– Дак так… Поеду с конвоиром ликвидировать разведку на Кайракты. Парфенов совсем заждался. А вы с обозом тянитесь на Успенку. По дороге осмотрите мелкосопочник за Джаман Сарысу, что к западу от Тагалы.

И это говорит человек, бродивший в сопках больше суток, проделавший позавчера 70 верст в седле, цепляющийся за койку дрожащими руками!.. Стараюсь подавить в себе горькое сознание того, что Успенка отодвигается, по крайней мере, на 36 часов, и с тяжелым сердцем готовлюсь объявить приказ начальника.

21 сентября

Пишу в Павлодаре на квартире у доброй тетки, которая вылечила меня от простуды перед отъездом на Успенку.

Пишу по свежей памяти – в дороге было не до этого. Чувствую себя на большом подъеме, потому что завтра садимся в поезд. В ушах еще звенят стаканы, которые мы поднимали на обеде, данном начальником по случаю конца тяжелой экспедиции.

Не буду забегать вперед. Расскажу, как было, по порядку.

Измученные и голодные, мы с Джуматаем притащились на Успенку шестого утром, а начальник с Баймухановым – к вечеру того же дня. Там уже был Миловидов, приехавший со Спасского завода. Он крикнул мне с крыльца конторы, когда подводы завернули за угол:

– Слыхали новость?! Баранкулу крышка!

– Как крышка?

– Поймали под Кызылтау.

– Под которым?

– Да, под вашим – за Ортау!

Оказалось, что Баранкула поймали в ночь нашего последнего маршрута, когда потерялся начальник – поймал отряд семипалатинской милиции под командой председателя Каркаралинского уисполкома.

Управляющий приказал накормить и напоить нас до отвала. Кроме того он, сжалившись над нашим колченогим транспортом, распорядился заменить телегу с коробом на старенький ходок. Порченых коней отдал охране рудника, взамен которых мы получили свежих. Из всей пятерки, так много потрудившейся для целей экспедиции, выдержал один Игрень. Я взял его в свою упряжку, потому что на мой ходок положили самый тяжелый груз – пять ящиков с камнями.

Когда восьмого сентября мы утром покидали рудник, опять собралось все население от мала до велика. Несмотря на то, что день выдался холодный, пасмурный, осенний и по Тагалинским склонам клубился дым и вскидывались языки огня – пожары шли за ними следом, – на душе было так светло, как в праздник или как после сдачи трудного зачета.

На Спасском заводе распрощались с Баймухановым, запаслись хлебом и бодро двинулись к Баян-Аулу. От станицы погода стала портиться. Посыпалась крупа, потом пошел дождь, а под Чакчанским пикетом повалили хлопья снега. В довершение всего перед пикетом лопнула задняя ось у моего ходка.

Стали уговаривать пикетчика заменить пострадавшую телегу на исправную, но продувной старик запросил пять червонцев, доказывая, что ему ни к чему старый поломанный ходок.

Торговались с утра до вечера и наконец сошлись на трех червонцах.

Перед Джаман-Тузом ударил сильный мороз. Как я ни топал около подводы и ни кутался в шинель, а всё же простыл. На пикет я приехал, уже весь охваченный горячкой.

Не помню, как и чем меня лечили; в памяти остались лишь земляные стенки хаты, разбитое окошко, заваленное снегом, рваная кошма, на которой я лежал, зловонная кислятина под низким черным потолком и колючие, как прикосновения иголок, укусы блох.

Утром меня положили на ходок начальника, а на мой уселся Джуматай. Притащились в Павлодар 19-го и приютились у старого хозяина. 20-го ликвидировали транспорт. На продаже лошадей начальник потерпел убыток в семь червонцев. Игреня забрал хозяин, обещая выходить его к весне – к следующей экспедиции.