Тянемся по целине, скорость наша – 3—4 версты в час. Джуматай на возу, а мы втроем плетемся сзади.

Я слышу, как надрывающе противно скрипят колеса, как тяжело вздыхает, фыркает Игрень. Бедняга почти один везет по целине тридцатипудовый груз, налегая кровоточащей грудью на хомут. Видимо, он понимает, что на него вся надежда, еще бы, коренник! Пристяжки больше путаются, дергаются да хватают по пути ковыль.

Воз утяжелился камнями, заполнившими ящик. Мы наложили их еще и в короб. Джуматай в который раз предлагает начальнику выкинуть все камни, уверяя, что на Кайракты наберет таких же, если не лучше.

– Баймуханов!.. – кричит усталый, голодный, разгневанный начальник. – Объясни, наконец, этой рыжей шляпе, что нам нужны не просто камни, а именно – с тех сопок, по которым ходим!

Я забыл сказать, что перед отъездом из Павлодара Джуматай купил себе рыжий шапокляк – нечто среднее между старинным гречневиком среднерусской полосы и западноевропейской модной шляпой. Джуматай никогда не снимает его с головы и даже спит в нем.

Только на заходе солнца добрались до Кайракты и с облегчением узнали, что сегодня утром привезли муку с Успенки. На разведке – ликование.

Парфенов сообщил, что руда появилась на четвертом метре, а на пятом стала подтекать грунтовая вода. Он подтвердил, что из-за змей забойщики действительно отказываются спускаться в шурф.

– На первых метрах не примечали, – рассказывал десятник, – на третьем, слышим, зашипели, на четвертом, глядим, кидаются из щелей, а на пятом пошло такое, что прямо, как кипяток в котле!.. Сами увидите! И откуда лезут! Не иначе, как снутри. И динамит не действует!.. Проклятые!

Утром отправились знакомиться с результатами разведки. Около шурфа, над которым возвышался старый вороток, нас уже поджидали десятник и забойщики.

Начальник приказал отцепить бадью и спустить кирку. Парфенов развернул барабан и когда подтянул веревку, у рукоятки кирки показалась пестрая гадюка, которая скользнула в темноту. Раздался плеск…

Вода поднялась уже на целый метр. Дальнейшая проходка представлялась затруднительной даже помимо змей. Оставалось только осмотреть стенки выработки, да зарисовать, где руда.

Начальник нахлобучил на уши фуражку и, подняв воротник куртки, показал Парфенову на тяжелую бадью.

– Плюньте, товарищ инженер! Не лазьте! Я и без рисованья покажу, как идет руда. А то неровен час…

– Бадью! Фонарик!.. – приказал начальник.

Я подал электрический фонарик и мы, столпившись у шурфа, глядели, как он шагнул в бадью и как, сжавши рукоятку молотка, стал опускаться в сырую темную квадратную дыру.

Вот белый верх фуражки уже над третьим метром…

– Стоп! Держи!.. – услышали мы глуховатый голос и вслед – брань и стук по дереву, по камню.

Я нагнулся над отверстием и увидел яркий сноп фонарика, скользивший по деревянной редкой крепи, мелькание омерзительных жгутов между пластин, молниеносные взмахи молотка, стремительные повороты головы сражавшегося… Кто ожидал от начальника такой прыткости и смелости!

– Ай, шшай-тан! – изумлялись старые забойщики, прищелкивая языками и перескакивая с одной стороны шурфа на другую.

– Ну и вертлявый!.. Язви его!.. Гляди, гляди, как щёлкает! – восхищался старый горный волк Парфенов.

Однако на четвертом метре, еще не закрепленном деревом, начальник запросил пардона, крикнув: «Подавай!» Когда его извлекли на свет божий, мы увидели бледное лицо, оживлённое блестящими глазами, а потом – молоток и куртку в кровавых брызгах.

– Ну что?! Как?! Не укусили? – набросились мы на храбреца.

– Да ничего! Как видите… Не съели… И, кажется, не укусили.