Мы опять попали в полосу лав и туфов. Вулканические породы начались от Кос-Чеку и, судя по рельефу, слагают Бугалы и все северное и северо-западное мелкогорье. Мы долго разглядывали северный рубеж района, сверяясь с картой, и убедились, что напутаны горизонтали и смещены главные высоты. После засечек Кос-Чеку оказалась ближе к рамке карты, а могилы у подножия – дальше к югу.

Потом стали ощупывать биноклями лога, спускавшиеся к Сарысу, верховье речки, по которой вели маршрут, и здесь заметили большой аул, джигитов, суетившихся около белых юрт, верблюдов, баранов, жеребят… Вот где Асанбек! Вот где напьемся кумыса!

Так думал я, спускаясь с пика, не подозревая, что Вороной готовит мне сюрприз и, если бы не счастливый случай, то не видать мне ни Асанбека, ни кумыса.

Гнедой и Вороной – мы их стреножили поводами от уздечек – бродили у подножия, пощипывая травку. Они растреножились, и повода тянулись между ног. Усталый, я подошел к Вороному, надо сказать, привыкшему и благоволившему ко мне. Только я наклонился за концом уздечки, как мелькнули задние копыта, вооруженные блестящими подковами… Удар пришелся по левому бедру. Одновременно под левым ухом лязгнула разболтавшаяся левая подкова, но рассекла не лицо, а воздух. Так я и не поднял конца уздечки, «зашедшись» от удара.

Начальник сам справлялся с лошадьми, погрузив на Вороного карабин, рюкзак с камнями, анероид – я не мог подняться на седло.

И вот потянулись к истокам речки я, долговязый Дон Кихот, ковылявший за Россинантом и флегматичный коренастый Санчо на Гнедом – благоразумный Санчо, который всю дорогу наставлял меня в благоразумии и осторожности.

Подводы оказались недалеко от Кос-Чеку и. когда мы втянулись в лог главного истока, там уже блестел огонь костра и белели две палатки, раскинутые Джуматаем и Баймухановым.

Я пошёл к ручью, вытекавшему из родника под сопкой. Здесь я стал накладывать холодный бинт на темно-синий след подковы – к счастью, удар пришелся с левой стороны четырехглавой мышцы. У родника оказался Джуматай, набиравший воду в ведра. Когда я рассказал о приключении, приятель поглядел на чёткий темный отпечаток, потрогал рану корявым черным пальцем и проронил: «Я думаю, Ваныч, это за то, что ты стрелял беркута».

Возвращаясь в лагерь, я заметил, как со склона сопки скатился джигит на рыжем степнячке и помчался в нашу сторону. Подъехав к Баймуханову, он лихо изогнулся над шеей лошади и, проговорив что-то скороговоркой, полетел к устью лога.

Баймуханов бросился к начальнику, раскладывавшему за палаткой камни, потом сунулся к телеге, и, схвативши шашку, револьвер, винтовку, стал лихорадочно вооружаться.

– Куда ты? Что случилось?! – крикнул я.

– Асанбек идет!.. – отрезал конвоир и, показав на лог, повернул затвор винтовки.

В самом деле, по логу двигались десять верховых в сопровождении худых рыжеватых борзых.

«Если Баймуханов хочет показать, что он важная персона при русских инженерах, или, как это заведено степным церемониалом, задумал оказать особое почтение первому богачу Акмолинской области, то какого чёрта он зарядил винтовку?» – недоумевал я.

Группа приближалась, верховые перешли на шаг. Впереди выдавался рослый грузный человек в черном длиннополом, с длинными рукавами ватнике и черном малахае, подбитом рыжим мехом. В отличие от прочих всадников на нем были не азиатские сапоги с байпаками, а русские с блестящими новыми калошами. «Не иначе как Асанбек…» – подумал я.

Левее Асанбека гарцевал джигит на рыжем степнячке, а правее перебирал тонкими ногами, вздергивая красивой головой, серый породистый жеребчик, которого горячил франтоватый парень в серой «тройке». Из-за жеребчика выставлялось оцинкованное новое ведро, придерживаемое на весу последним всадником.