Дом у Лены светится – три маленьких чистых прямоугольника желтизны среди громадных черных полей. Ее собаки Нелли и Дейзи докладывают хозяйке, что идут Трей с Банджо, – не успевают они оказаться у калитки, Лена отворяет дверь и ждет их, стоя в свете. При виде Лены мышцы у Трей слегка расслабляются. Лена высокая и крепко сбитая, фигуристая, скулы широкие, широкий и рот, тяжелые светлые волосы и очень синие глаза. Все в ней веско, ничто не половинчато. Кел такой же: выше всех мужчин, кого Трей знает, грудь широченная, густая каштановая шевелюра и густая каштановая борода, руки – лопаты. Сама Трей вся заточена под верткость и неприметность, и ей это по нраву, зато крепость Кела с Леной ей глубоко приятна.

– Спасибо, что пустила, – говорит Трей с порога, вручая Лене пакет-струну, набитый мясом. – Кролик.

– Большое тебе спасибо, – говорит Лена. Ее собаки вьются между Трей, Банджо и пакетом. Лена прикрывает им ладонью носы, отводит подальше от мяса. – Сама добыла?

– Ну, – отвечает Трей, заходя вслед за Леной в дом. У Кела есть охотничье ружье и кроличий выводок на участке. Кролик – его затея: Кел считает, что для приличия нужно принести хозяйке гостинец. Трей одобряет. Оставаться в долгу – даже перед Леной – ей неприятно.

– Свежий, вечерний. Надо, чтоб в холодильнике денек полежал, не то жесткий будет. А потом можно и в морозилку.

– Может, завтра съем. Давно крольчатины у меня не было. Как вы с Келом его жарите?

– В чесноке и всяком таком. И потом с помидорами и перцами.

– А, – отзывается Лена. – Помидоров у меня нету. Надо бы взять у Норин, но тогда она полезет спрашивать, что я собираюсь готовить, где взяла кролика да что ты у меня тут делаешь. Даже если ничего не сказать, сама на мне унюхает. – Норин, Ленина сестра, заправляет деревенской лавкой – а заодно и всей остальной деревней.

– Может, уже знает, – говорит Трей. – Про отца моего.

– С нее станется, – говорит Лена. – Но фору ей давать незачем. Пускай сама потрудится. – Она убирает кролика в холодильник.

Стелют Трей в свободной комнате, она большая, выкрашена в белый, в ней много воздуха. Кровать широкая и крепкая, с шишаками на стойках – ей, по прикидкам Трей, лет семьдесят-восемьдесят, из видавшего виды дуба. Лена сдергивает с нее и складывает лоскутное покрывало.

– Это тебе в такую жару не понадобится.

– Кто еще тут бывает? – спрашивает Трей.

– Последнее время никого. Мы с Шоном принимали, бывало, по выходным друзей из Дублина. Как Шон помер, я сколько-то не имела желания никого видеть. Так и растеряла всю привычку. – Лена бросает покрывало в сундук у изножья кровати. – Твой отец заглядывал сегодня после обеда.

– Сказала ему, что я приду? – в упор спрашивает Трей.

– Не говорила. Но мамке твоей написала.

– А она чего?

– “Шикарно”. – Лена берет простыню со стопки на стуле, растряхивает ее. – Эти у меня повисели на веревке немножко, должно быть, более-менее проветрились. Сама что думаешь про отцово возвращение?

Трей пожимает плечами. Лена плещет простыней, Трей ловит два уголка, натягивает на матрас.

– Мамка могла б послать его нахер, – отвечает.

– Имела бы полное право, – соглашается Лена. – Но не особо-то он ей такую возможность дал все ж. Небось заявился на порог с широченной улыбкой и поцелуем и зарулил в дом по-быстрому, пока она не опомнилась. А когда собралась с мыслями, уже поздно было.

Трей осмысляет сказанное. Похоже на правду.

– Может, завтра, – говорит.

– Может, – соглашается Лена. – А может, и нет. Женитьба – дело чудно́е.

– Жениться никогда не буду, – говорит Трей. До самого мозга костей засело в ней недоверие к браку и чему угодно похожему. Она знает, что Лена иногда остается на ночь у Кела, но у Лены есть и свой дом, куда она может уйти когда вздумается, где право слова и право входа только за Леной. Трей считает, что только такой расклад и имеет смысл.