привычно и даже прилично
подельнику глотку порвать.
И ладно махалось когда бы
друг с дружкою это урло,
но Трою урыть из-за бабы?
А сколько народу легло!
Но светел иною любовью
кто ею живет или жил:
с детьми мы повязаны кровью,
что в жилах течет – не из жил.
Пленительно женское тело
(про душу молчу уже я),
и слиться с ним – милое дело,
а все же не смысл бытия.
Но данного тела приметы
у всех на слуху и виду —
ваганты, гриоты, поэты
в одну только дуют дуду.
Подчас и тончайшим из этих
жрецов Купидона и муз,
уж если и вспомнят о детях,
то лира изменит, то вкус.
В безмерном Шекспира наследстве
сюжета заметнее нет
о чуде природы, о детстве,
чем страсти с тринадцати лет.
За знание женской натуры
Толстому хвала и почет:
скок, Анна, под поезд! Амуры
закончились. Дети не в счет.
А есть ли манерней у Блока
стихи, где он смерть описал
ребенка в бесчувственных строках
про карлу, что вылез к часам?
И в средневековом искусстве
не сыщешь детей днем с огнем.
Там все о младенце Иисусе,
о детстве – так, значит, о нем.
В смущеньи смотрю я на эти
причуды великих людей —
как будто бы нету на свете
родительских чувств и детей.
Без них, обрастая коростой,
стать может культура сплошной
игрою жестокою взрослой
по правилам зоны блатной.
Но, может, у предков безличен
инстинкт этот был, как у рыб,
и был он к малькам безразличен,
наш вид, до недавней поры?
Условны морали основы,
и нечего душу томить,
и легче родить было новых,
чем этих, чумазых, отмыть.
Отсев шел в процентах, и снова
бах-трах! и рожали подряд.
Детей, вон, сменили Иову,
а он оклемался и рад!
Во время, наверное, о́но
и мать что кукушка была!
Вон, та – на суде Соломона
ребенка другой отдала.
Детей, верно, меньше любили —
обратно количеству их.
…Но нет утешенья Рахили,
что плачет о детях своих…
(В наш век, правда, в обществе стала
забота о детях расти,
но это все – мир капитала:
с тем миром нам не по пути.
Особый наш путь. И родимых
сироток, приютскую голь,
мы ценим и не отдадим их
во вражьих объятий юдоль.
Осу́ждена нашим народом
и думой клеймлена навек
поганого Запада мода
на детушек наших калек.
Детей – наши фьючерсы – все мы,
встав в строй, не дадим отнимать!
Но я отклонился от темы,
чуть вспомнилась родина-мать).
Мир скроен не с детского сада,
и нюни к чему разводить?
Но лирою к детям бы надо
чувств добрых побольше будить.
Мне скажет сосед-культуролог:
«Ты эти кунштюки забудь!
Сам знаешь, извилист и долог
прогресса культурного путь.
У каждой науки свой метод,
и в область специальную лезть
с профанным подходом, как этот,
тебе, брат, не делает честь».
Напомнит про школы и стили,
про смену и связь парадигм
(ну, что-то и мы проходили,
хоть это давно позади).
Интертекстуальность отметит,
к большим отошлет именам.
«А смерть, там, любовь или дети,
так это, прости уж, не к нам.
И жизнью поверить культуру
нельзя – там другой алгоритм,
а тот, кто не верит в структуру,
пусть пламенем синим горит.
И дискурс твой контрпродуктивен,
пусть даже как творческий ход».
О Боже, зачем мне противен
родимый научный подход?
Когда ты на собственной шкуре
проверишь, что жизни – в обрез,
к вояжам, науке, культуре
слабеет былой интерес.
Любви разнополой терзанья
(с другой я, пардон, не знаком)
уходят – приходит сознанье,
что главное в чем-то другом.
Становятся брачные узы
у многих с годами, увы,
привычкой, рутиной, обузой
и тянутся из головы.
И только одно остается —
смех детский и жалобный плач.
От них только сердце забьется,
а горечь былых неудач
и мелких удач эйфория
уйдут вместе с пеной страстей.
И жизнь удалась бы, умри я
без страха за судьбы детей.
(июль-август 2008, Бронкс)
Сонеты
«Есть в акте творчества три части…»
Моим любимым юным старикам – Зае и Б.Б.