ибо смерда жизнь как гондон одна разова и конечна
но в том бонтон что величина и величье державы вечны
прощай волок из варяг ладейных и урок былинных в греки
чай путь долог с малин удельных к голубой царевой опеке
от благоверной царицы Феодоры бляди к Федорину горю
порционному горю христа ради на этом сиром просторе
в этой путине безрыбья бурлящей радостью рабьей
под вечной властью отребья в позе распятья крабьей
в этом волчьем урочье в этой топи горючей
в этой доле собачьей в этой юдоли сучьей
на этой вдовьей поляне политой спермой
пострелянных здесь по пьяни Великой Стервой
имя которой кощунственно мусолить в соплях патриоту
а пришлецу бесчувственному прокаркать легко до рвоты
съел у нас этот брак как поется лучшие годы
я тебе не друг и не враг бери половину свободы
как знаешь распорядись и оставайся с Богом,
только что не трудись платком махать за порогом
а я сактируюсь с зоны пойду по следам таежным
коридором зеленым пройдусь по твоим таможням
мне нечего в декларации предъявить чтоб качать права
и кочевой моей нации все это трын-трава
дети да воспоминанья неподотчетный скарб мой
это не расставанье это прощанье с кармой.
(май-август 2005, Бронкс-Москва)
Сыну-2
Если умру, ты меня забудешь
(я тоже не помнил, что было в пять),
с полгода «а папа?» спрашивать будешь,
чтобы на годы забыть опять.
Жена, с которою не сложилось
по моей одной, как всегда, вине,
не окажет мне последнюю милость —
сыну рассказывать обо мне.
Не подскажет с моей роднею общаться
(да что тебе в той московской родне?).
И только, быть может, лет в тринадцать
ты спросишь с опаскою обо мне.
Ну был – профессором и вроде поэтом,
был да сплыл в неясную синь…
Тебе ль, осиянному Новым Светом,
до древ, до евреев и до Россий?
Но в поиске робком простых ответов
на вопросы, скопившиеся за тридцать веков,
ты наткнешься средь старых книг на этот
невесомый томик моих стихов41
и увидишь древо, и услышишь голос,
настоянный на цикуте любви и боли,
и почувствуешь жажду, и испытаешь голод
по тому, что ушло, не вернется более.
И заплачешь как взрослый, и станешь молиться
по-детски кому-то, кто б вернул отца,
и это будет твоей бар-мицвой.
И будешь выслушан до конца.
Тут ты, собеседник мой приватный,
вздохнешь: «Наверное, я был неправ»
и руль времен крутанешь обратно,
меня с обочины подобрав.
И скажешь: «Как есмь я первопричина
всему – безглазая, погоди.
Ступай, сынок, воспитай мне сына,
у нас с тобою все впереди».
И вернешь меня в Гарлем, положишь рядом
с тельцем, что сразу прильнет ко мне.
И не узнать, что мировой порядок
ради нас поменялся в забытом сне.
(Гарлем, октябрь 2009)
«Наш любимый юбиляр…»
Б.М.Бернштейну на 90-летний юбилей
Наш любимый юбиляр
ни хрена еще не стар!
Избежав советских нар
и патриотичных свар
в солнечной Эстонии,
ты, тая в мозгу пожар,
выпускаешь легкий пар
(это тоже редкий дар),
слушая симфонии.
Если жить хотя бы до ста,
по пиндосовскому ГОСТу,
девяносто – это просто
шаг вперед и точка роста,
и дождемся чуда мы:
Боря наш подлечит глаз,
снова вспрыгнет на Парнас
и ужо завалит нас
новыми талмудами.
Ты в искусстве свел концы:
сеют разный злак творцы
румб находят гении,
мы же, зрители – жнецы
да галерные гребцы.
Что же мы в забвении?
Вольной мысли паладин,
докопаться до глубин
не страшишься ты один,
зависть сея белую.
Ближний круг и дальний круг —
свет твой нужен всем вокруг
Долгой жизни, старший друг!
Жизнь с тебя я делаю.
(17 ноября 2014, North Salem)
Сонет джаза
В. К.
я был на джазовом концерте
за жизнь второй
случайный раз
мутили тихий омут черти
и в уши лез как в душу
джаз
хотите нет хотите верьте
трубач был асс
и лабух класс
и знали о любви и смерти
ударные и контрабас
мне кайф ловить досталось мало