И что тогда?

Доказывать, что она не травила Гришку?

А кто травил?

– Интересненько, – Аглая Одовецкая терла пальчики. Она стояла, поднявши руку, и терла, терла, хмурилась. Нюхала эти самые пальчики. – Яд-то редкий, дорогой… зачем его тратить на этакое убожество?

– А с чего ты решила, что убожество? – Таровицкая хмуро поглядывала в сад, но при том не делала попыток подняться с резной скамеечки. Более того, со стороны она выглядела весьма пристойною барышней, занятою исключительно девичьим делом – веночком. Пальцы ее двигались, тонкие стебельки переплетались…

– Бабушка сказала…

Таровицкая вздохнула и закатила глаза.

– Он газетчик, – Одовецкая все же вытерла пальцы о юбку. – А они вечно гадости пишут…

– Неправда! – Лизавете стало обидно.

Да, она писала гадости, не без того, но ведь она лишь рассказывала о людях, которые оные гадости совершают. Почему тогда получается, что люди эти несчастные, а газетчики – сволочи?

Или совершать гадости можно, а рассказывать о них – никак?

– Правда, правда, – Авдотья цветочки перебирала с видом преудивленным, будто не могла понять, как вышло ей собрать этакий веник. – Папенька тоже говорит, к нему как-то один приезжал, все ходил по городу, вынюхивал, выглядывал. Оказалось – шпион.

– И что вы сделали? – в голосе Одовецкой слышался немалый интерес.

– Как что? Повесили, и дело с концом…

Лизавета потрогала шею. Подумалось, узнай подруженьки о ее работе… Нет уж, лучше, чтоб не знали. Да и какие из них подруги? Случайные. Жизнь свела, жизнь и разведет. Закончится конкурс, и разойдутся, разлетятся пути-дороженьки. Лизавета домой вернется.

И научится вышивать крестиком.

Или вот крючком вязать. У тетушки изрядно выходит. Будет писать сестрицам письма, радоваться, что у них-то жизнь сложилась, а сама… что сама? Поплачет да успокоится…

– Если он газетчик, – Таровицкая выплетала узор из васильков и ромашек, вставляя тонюсенькие веточки вейника, – то мог что-то узнать такое, чего знать ему не полагалось.

– Узнал, – сказала Лизавета. – Он мне говорил… я потому его… он сказал, что скоро тут весело станет.

– Вот так прямо и сказал?

– Не то чтобы прямо… я так поняла.

– Знаешь его?

Лизавета кивнула. И уточнила:

– Не слишком близко. Он ко мне сватался.

Авдотья фыркнула. Таровицкая бровку приподняла, а Одовецкая головой покачала, явно не одобряя. Вот только что именно она не одобряла – намерения ли покойного или же саму мысль, что к Лизавете могут свататься, – осталось неясно.

– Он и раньше был… не особо вежлив, – раз уж начала говорить, то следовало продолжать. – Сказал, что все равно мне деваться некуда… а скоро… что-то произойдет. Нехорошее. И полагаю, на празднествах…

– Произойдет… – задумчиво произнесла Таровицкая и пальцами щелкнула. Вспыхнул белым пламенем цветочный венок да и осыпался пеплом.

– Всенепременно произойдет, – согласилась с нею Одовецкая. – А знал он, выходит, много… и Стрежницкого арестовали…

– Что? – Авдотья вздрогнула.

– Не слышали? – Аглая явно удивилась. – Об этом ныне только и разговоров… он конкурсантку убил…

– Быть того…

– И признался. Она то ли сама к нему пришла, то ли заманил коварно. Главное, что он ее застрелил. А стало быть, повесят скоро.

Авдотья побледнела. Покраснела. И встала.

– Куда? – поинтересовалась Таровицкая. – Тебя к нему не пустят… правда…

Она отряхнула ладошки от пепла:

– Если Лизанька князя попросит…

И все уставились на Лизавету. А та сглотнула. Нет, она не против князя попросить, только его ж сперва отыскать надобно…

Когда Димитрий открыл глаза, первое, что он увидел, – ясные, прозрачные очи Асиньи. Она коснулась лба его ледяным пальцем и заметила: