Тяжелые болезни и постоянные недомогания, из-за которых Мисима не принимал участия в играх сверстников и часто пропускал школу, тоже наложили неизгладимый отпечаток на личность будущего писателя. Мисима рос впечатлительным и одарённым ребёнком, много времени проводившим за чтением книг. Привилегированную школу он закончил с отличием, получив из рук [битая ссылка] японского императора серебряные часы»…

Всю обратную дорогу до дома Николай только и делал, что переваривал прочитанное, то и дело примеряя к себе образ великого японца. Из всего, справедливости ради надо сказать, наиболее всего подходило ему то обстоятельство, что рос он впечатлительным ребенком – как и любой из нас. И именно по причине этого, сингулярного, сходства с великим писателем, отчего-то показалось Николаю, что, если бы не наплевательское отношение к нему со стороны родителей, все могло бы быть иначе – он тоже мог увлекаться японской поэзией, кабуки и но, окончить школу с отличием и даже часы из рук японского императора могли бы достаться ему, а не Хираоке Кимитаке.

Позабыл – или упустил – он в этих рассуждениях то, что жил совсем не в Японии. Что в русской литературе и истории примеров личностного роста и духовной полноценности ничуть не меньше, а даже больше, чем в культуре иных стран, в том числе богатейшего и духовно пресыщенного Востока; что не от родителей, а от самого человека зависит его личностный рост и развитие. Но самое главное и печальное во всем случившемся с ним в этот день состояло в том, что он стал подвергать ревизии свою собственную судьбу в историко-культурном контексте – в душу его заронены были зерна неудовольствия родительским воспитанием и обстоятельствами времени и места. Он страстно пожелал отрешиться от предков своих, от корней своих – по мотиву их уродливости, бескультурья и безучастности по отношению к нему самому и его судьбе…

Он чувствовал происходящие внутри него перемены, но еще не понимал, насколько фатальными они могут стать для него…

Однажды Мисима пошел на охоту.

Его пригласил Михалыч. Причем, что интересно, раньше он почему-то никогда не приглашал его подобные вояжи. На разумный вопрос Николая, что же побудило его позвать в спутники человека, особой страстью к охоте не отличавшегося, Михалыч ответил в лучших традициях самурайской культуры:

– Только храброго ронина позвать на охоту могу. Иные вовсе не годятся для этого.

Невероятно воодушевленный не столько приглашением, сколько его филологическим окрасом, пришел Мисима домой.

– Собери меня в дорогу. В долгий путь отправляемся с Оаке-саном нынче же вечером.

– Че? Куда это ты собрался? Нажрался опять?

– Дура ты! На охоту с Михалычем пойдем.

– Ой, – Нина обмерла. – На кого пойдете-то?

– Михалыч сказал, что на куропаток, но, если доведется, и медведя завалим.

– Ага, конечно, как бы он вас не завалил, герои тоже мне.

– Молчи, женщина.

Прислушалась Нина к совету мужа – недавняя встреча с кулаком супруга все еще свежа была в памяти.

Вечером пошли. За Ясаковым была обширная болотистая местность, заросшая редким лесом и камышами. В этой-то глуши, согласно многолетним наблюдениям Михалыча, и гнездилась толстая куропатка.

– Значит, смотри, – когда приятели обошли лес краем болота и засели в кустах не доходя до чащи, учил Михалыч своего юного спутника, – сейчас Полкана отправим в болото. Он их шуганет, они-то и взметнут. И тут короче говоря, смотри в оба да успевай стрелять. Все понял?

Мисима кивнул. Краткий курс артподготовки они с Михалычем прошли еще за неделю до славного похода на грозного крылатого соперника, так что интеллект самурая не опасался этой исконно русской забавы. Даже напротив – Мисима как бы тяготел к подобного рода занятиям, полагая их свойственными настоящему мужчине и воспитывающими боевой дух.