Торт ещё этот. Он отнёс добычу мужикам, не тащить же домой. В принципе, ничего особенного, спасли студентов, те в благодарность притараканили тортик – со стороны невинно смотрится. Пашка смотрел на ситуацию не со стороны, и этот медовик ему бы поперёк горла встал.

Он и встал. Пашка еле уговорил себя прожевать кусочек и едва не подавился, честное слово. Проницательный взгляд Игнатьича, который только тяжело вздохнул, когда Пашка занёс нарядную коробку с бантом в столовую, заставил держать лицо.

Вообще, Игнатьич был недоволен Кононовым последние дни. Постоянно одёргивал, делал замечания, орал, потому что подчинённый стал рассеянным в край, думать ни о чём не мог, перед носом собственным ничего не видел. Пару раз чуть не опростоволосился так, что пришлось бы хоронить всю бригаду. Спасла мышечная память и профессиональный автоматизм, а ведь пожары тушат не силою, а головою – так ещё отец Пашки говорил.

Ещё и от большого начальства пришлось отмазывать за прокол с поднятой парочкой. Не положено по технике безопасности, запрещено, вообще свою страховку другому человеку давать нельзя, а он двоих засунул в одну страховочную систему – благо Никита тощий, как глист, сестрица его и вовсе за четверть человека сойдёт.

Только одно дело – техника безопасности, другое – истеричная девчонка, мешающая эвакуации гражданских лиц. И потом, не отправил бы он эту парочку, что дальше? Дальше-то что? Тащить на себе Никиту – не вариант, не выбрались бы. Бросить – тем более. Отправлять Марину одну к реке – умчит в другую сторону, в лучшем случае МЧС найдёт, в худшем…

Всё это и вывалил Павел на высокое руководство, шлифанул тем, что он пожарный-десантник, а не спасатель, его дело леса тушить, а не гражданских по лесам отлавливать. Игнатьич хмуро подтвердил, давая всем своим видом понять, что своего не сдаст на растерзание, не бросит, пусть и очевидно – сам получит, попадёт под раздачу.

Премировать, зарплату повысить – не дождёшься. Вкатить дисциплинарное взыскание, премии лишить – это за милую душу, всегда пожалуйста.

Нужно было подниматься, но как, черт возьми, теперь смотреть в глаза Ленке? Одно дело, когда он по лесам шлялся, героя из себя строил, флору с фауной родного края спасал, другое – переспал с первой попавшейся красотулей, девятнадцати лет от роду.

Понятно, что нужно забыть, забить, сделать вид, что ничего не было. Ленка вызверится, в своём праве, но вряд ли заподозрит в измене. С кем им, уходящим в огонь, трахаться посреди тайги? Не с бурундуками же. Пашка же не собирался признаваться в измене и лёжа на смертном одре, находясь в маразме, не то, что сейчас, в трезвом уме и в твёрдой памяти.

Ударился головой о руль в тщетной попытки привести мысли в порядок, лишь перепугал мамочек на детской площадке резким звуком клаксона. Плюнул на всё, уж как-нибудь посмотрит в глаза жене, и о Марине думать перестанет, глупо потому что думать о ней, вспоминать, пытаться анализировать – что случилось, то случилось. Девятнадцать лет – не крошка. Сейчас-то Пашке девятнадцать казалось детством, сам же в бригаде числился в этом возрасте. Марина не дурочка, в университете учится, справится с разочарованием, вернее сказать, с дерьмом, в которое опустил её залётный «герой».

Выбрался из авто, хлопнул дверью, направился в подъезд. Лифт не работал, поднялся пешком. Постоял у двери, таращась на тёмный металл и глазок, вздохнул тяжело, открыл дверь.

Квартира встретила тишиной. Обычная, казалось бы, картина, Лена в это время на работе, но Пашка сразу понял, не на работе она… ушла.

Разулся, аккуратно поставил обувь на специальный коврик. Обычно, если он бросал ботинки мимо, жена орала, как мегера, после приходилось демонстративно мыть полы в прихожей, искупать вину.