Я пишу это, а прошло уже, страшно сказать, двадцать лет! Я ещё буду вспоминать многих людей из массовки моей жизни, которым тогда было семьдесят, и которых уже нет в живых! Почему-то так странно, – знать что стольких, пусть и случайных, но запомнившихся тебе людей, уже нет в живых…

Эх, как ни глупо и странно это звучит, но сейчас я всё бы отдала, чтобы узнать её имя и отчество! Хотя такие простые бабушки, всю жизнь верой и правдой пропахавшие на каком-нибудь заводе или фабрике, любят представляться одними именами, даже без «тёти» и «бабы». Просто, как ни избито это «звучит», «ничего случайного не бывает». И эта совершенно незначительная по всем параметрам встреча заложила вираж в моей судьбе!

Мне, как и всякой подмосковной провинциалке, очень нравился грохот и лязг метрополитена. Мне даже показалось, что лучи солнца, так ярко вспыхнувшей осени и храма Христа Спасителя золотят здесь всё под землёй. Никто не обращал на меня внимания, и не знал, что я – гадкая преступница, сбежавшая из дома. Я – как иголка в сене.

И вдруг над вагонной дверью я заметила стихи Окуджавы, которые меня как током ударили:

Пока земля ещё вертится,

Пока ещё ярок свет.

Господи, дай же Ты каждому

Чего у него нет…

На нашем родном Ярославском вокзале было пятнадцать путей и почти ни одного пригородного поезда! Я села в какой-то, внутри весь замусоренный, обшарпанный, словно бы забытый на путях, поезд, который, так и не набрав пассажиров, вскоре отправился в мои родные, как мне казалось, места.

Напротив меня устроились дед с бабкой. Им было хорошо за восемьдесят, и они не излучали того внутреннего света и силы, как та бабушка, продававшая газеты, наверняка– коренная москвичка. А дед вообще был очень противным, как приснопамятный Илья Аверьянович.

Судя по их беседе, они не были мужем и женой, просто случайно встретились, нашлись, близкие по возрасту, в московском броуновском движении.

Мимо прошли, нарочито противно скуля и мяукая, детишки-попрошайки, сироты. Но бабку их наигранный плач пронял до костей, и она вытащила из кошёлки пакетик из полиэтилена низкого давления, то есть очень плотный, – в такие в 80-е упаковывали годовые расчётные книжки по коммунальным платежам, – и очень медленно и горделиво отсчитала «бродячим артистам» гайдаровскую мелочь, которую уже четыре года нигде не брали, но ещё сдавали на почте за конверты и марки. Эх, старая курица! Ну, хочешь облагодетельствовать побирушек, дай им нормальные деньги, или не давай ничего!

–У меня и аккордеон есть, и мандолина, и контрабас, – грустно сказала женщина. – Я сыну покупала. Он у меня МГУ закончил, физик-ядерщик. Изуродовали его, болеет с двадцати семи лет, а сейчас ему шестьдесят. Вот так и мотаюсь. А мне восемьдесят четыре.

Она вышла ещё в Москве, а дед поехал со мною в область. И хотя я не помнила, какие ландшафты в наших краях, что-то мне не нравилось, и я беспомощно озиралась. А трансляция не работала! Невнятно бормотала.

–Вы куда едете? – вдруг спросил мой сосед.

–На Воронок!– гордо ответила я, решив, что ему просто не хватает общения.

–А он туда не ходит! – злорадно сказал дед, – седой, лохматой, с неприятной краснотой во всю старческую, шершавую щёку.– Это дорога на Загорск, на Александров. Я слышал про ваш Воронок.

И я в ужасе вышла вместе с ним в неизвестность.

–Вы с какого вокзала уезжали?– продолжал, как мне казалось, издеваться дед.– Это вам надо опять в Москву возвращаться. Узнайте в кассе, когда будет поезд.

И он ушёл, а я осталась на незнакомой станции, как птенец, выпавший из гнезда. Здесь было красиво, тихо, золотые деревья. На дороге лежал человек, – «пьяный, сонный аль убитый». Просто как в песне поётся: «На дальней станции сойду, трава – по пояс…»