И ей не стоит думать о всяких глупостях, вроде серых глаз Себастьяна Драго и его красивых губ, о его бархатном голосе и горячих пальцах на её ладони, потому что…

…потому что она и в самом деле думает о них всё это утро. И, может, именно поэтому она приехала сюда так рано – выбросить из головы эти мысли.

…ей лучше вообще не появляться дома до самого обеда и не видеть, как они уедут.

…ей лучше не видеть их больше никогда. Потому что…

Она закрыла глаза и запрокинула голову.

…потому что лучше бы ей вообще никогда не встречать Себастьяна Драго!

Вчера, после того, как она устала петь, и он, поцеловав ей руку, проводил в другое кресло, они разговорились. И говорили до полуночи. Обо всём. О книгах, о музыке, о поэмах Оллита и Тириана, о рифмах, языках, об изготовлении красок, о театре, лошадях…

Он смотрел её рисунки и то, что он о них говорил… Боги милосердные! Он понимал живопись. Цвета, атмосферу, ритм, и он тоже любил свободу и ветер.

И это было больно.

Если так исполнилось её желание, то Боги подшутили над ней слишком зло. Она теперь, как умирающий от жажды, который видит воду – водопады, реки, ручьи, ощущает влагу на губах, и тянет руки, а это лишь мираж. Вот так и Себастьян Драго, такой же мираж, в котором собрано всё лучшее, что она хотела бы видеть в мужчине. Боги поманили её этим миражом, мечтой, сказкой, и тем ненавистнее ей теперь мысль, что в реальности, в лучшем случае, её ждёт свадьба с мэтром Гийо и тыквы в его огороде. А в худшем…

Ветер играл распущенными волосами, ноги промокли, и она замёрзла, но всё равно стояла долго, впитывая кожей свежий воздух и шум прибоя, закрыв глаза и запрокинув голову. Надеясь, что, когда прозвонят последнюю треть утра, тётушки уже выставят семейство Драго за дверь.

А её боль… когда-нибудь утихнет.

– Доброе утро, Иррис! Я так и думал, что найду тебя здесь, – голос Себастьяна Драго вырвал её из раздумий.

О, нет!

– Что вы здесь делаете? – спросила она удивлённо, чувствуя, как сердце пустилось в галоп.

Себастьян Драго одет был странно – сапоги, грязные штаны, рубаха с закатанными по локоть рукавами. Никаких шёлковых жилетов, галстуков и оружия. Он подъехал на одном из своих коней – гнедом эддарской породы и без седла. И видя, каким странным взглядом окинула его Иррис, улыбнулся и поклонился со словами:

– Я помогал пилить тополь у ворот и вытаскивать карету, ты же простишь мне этот… неподобающий вид?

Она снова смутилась. При свете дня и без всей этой помпезной одежды он выглядел даже лучше, чем вчера, так, словно… так…

…красивые руки, оплетённые тугими канатами мышц, статная фигура, гордая осанка…

Ветер играл тканью его рубахи, и Себастьян держался на коне прекрасно, управляя им лишь одной рукой, на которую был намотан повод…

Будь честна с собой, Иррис! Он просто тебе нравится!

И это было правдой. Он ей нравился.

Он притягивал её с каждым мгновеньем всё больше и больше. Каждый взгляд, брошенный в его сторону, каждое слово заставляли лишь смущаться, краснеть, думать всякие глупости и дерзить, пытаясь скрыть это притяжение за насмешками и напускным безразличием.

– Простить? Милорд волен выглядеть, как считает нужным, ведь рамки приличия – всего лишь глупые законы кахоле, которые вас не касаются, – ответила она с вызовом, припоминая его вчерашние слова, и усмехнулась.

Себастьян соскочил с коня, подошёл к Иррис, стал рядом, и, скрестив руки на груди, посмотрел на бушующее море.

– Судя по твоим утренним прогулкам, ты плевать хотела на приличия, – произнёс он задумчиво.

– Судя по моим прогулкам?

– Уезжать из дому на рассвете одной, чтобы побродить по берегу, который того и гляди обрушится? Полагаешь, это подходящее занятие для молодой леди, верящей в приличия? – спросил он с улыбкой. – Да и стоять здесь со мной без сопровождающих тем более неприлично. Но ты всё ещё здесь, а не скачешь галопом обратно в Мадверу, и это значит, что я ещё вчера был прав на счёт того, что ты на самом деле думаешь о приличиях.