Публика в партере зааплодировала, а немногочисленные зрители в ложах, все – в нижем ярусе, подвинулись вперед, круглые лица выплыли из темноты. В президентской ложе вроде бы никого не было, и это внезапно разочаровало Фаусто. Нельзя, конечно, ожидать, что явится сам глава государства, но уж родственникам или друзьям одолжить на вечер ложу мог бы. Лица застыли, полные внимания; после рассеянных, как начинающийся дождь, аплодисментов, Фаусто перешел к другому мертвому поэту:

И публика в красных бархатных креслах поняла, что это стихи не про лук, а про ребенка, голодного ребенка, сына смуглой женщины, питаемого луковой кровью:

Теперь Фаусто стал поэтом Мигелем и писал из тюрьмы стихи своему сыну. Стал поэтом Мигелем, крестьянином, как некогда он сам, узником фашистов, как его дядя Фелипе. Фаусто был разом дядей Фелипе, и грустным, напуганным шестилетним мальчиком, который навещал его в тюрьме, и голодным юношей, который украл капсулы с рыбьим жиром из аптеки в Сьюдад-Трухильо. Из первого ряда донесся негромкий звук, и, дочитав (руки прижаты к телу, голос мощно вибрирует), Фаусто понял, что кто-то плачет. Не одна женщина, несколько: две, четыре, десять; бархатные кресла всхлипывали. А потом началась овация.

Триумф в театре имени Колумба, необычайный, но в то же время скромный, прославил Фаусто в театральных кругах Боготы. Все заговорили о недавно приехавшем испанском актере – да, тот, что ученик Лорки, из семьи героев-республиканцев, – и молодые труппы стали им интересоваться. Вернувшись с коротких гастролей, полных севильских двориков, колыбельных и луковиц, Фаусто получил приглашение выступать в Муниципальном театре. Этот театр был не похож на другие. Либеральный политик Хорхе Элиесер Гайтан, человек скромного происхождения, сумевший завоевать симпатии народных масс и представлявшийся консервативным элитам настоящей угрозой, еженедельно (во время «Культурных пятниц», как он сам это называл) произносил там речи, каждая из которых являла собой шедевр ораторского искусства, собирала больше народу, чем Фаусто когда-либо видел разом, и передавалась по радио на всю страну, прельщенную левыми идеями и муссолиниевской риторикой этого человека с индейскими чертами лица и густо напомаженными волосами. Фаусто начал репетировать в Муниципальном театре свой обычный репертуар – Мачадо, Лорку, Эрнандеса. В очередную пятницу Гайтан остался послушать его после своего выступления, Фаусто подошел к нему, и они разговорились. Гайтан хорошо знал колумбийскую поэзию, цитировал Сильву и Хулио Флореса и советовал Фаусто включить в свои концерты Неруду. Когда они прощались, Фаусто услышал чуть в стороне:

– Конечно, они сразу же снюхались, оба ведь коммунисты. Через таких людей у нас страна и погибнет.

Говоривший грешил против истины: Гайтан не был коммунистом, а уж Фаусто тем более. К тому периоду он еще даже не успел задаться вопросами своей идеологии, поскольку хотел разобраться с куда более важными темами – например, с Богом. Во время недолгого пребывания в Каракасе он, желая что-то для себя понять, сблизился с оккультистами, потом заинтересовался теософией мадам Блаватской, потом розенкрейцерством, потом масонством. Его даже