Пейзаж походил на задник в плохой театральной постановке: шоссе, пара деревьев, белый солнечный свет. В этих посредственных декорациях, в чистом поле, в пяти километрах от французской границы Жозефина и юные Кабрера сгрудились на тесных сидениях «испано-сюизы». Впрочем, не они одни: множество людей в автомобилях и множество людей, пришедших пешком, с узлами на плечах, тоже ждали. Они бежали от войны, покинув свои дома, а главное, своих покойников, бежали, исполнившись той доблести или того отчаяния, что заставляет любого, даже самого трусливого, очертя голову бросаться в изгнание. Граница была закрыта, и оставалось только ждать, но вот они прождали один медлительный день, потом второй, еда заканчивалась, а женщины нервничали все сильнее и сильнее, как будто знали что-то неизвестное их детям. Бывает такое ужасное ожидание, когда конца ему не видно, когда невозможно вообразить силы, способные его прекратить и снова запустить мир в движение, когда, к примеру, нельзя просто попросить власть имущих – каких таких имущих? какую власть? – открыть границу. Фаусто и Мауро задавались этими вопросами: кто может отдать такой приказ и почему до сих пор не отдал? – когда послышался гул, затем рев, и над ними, строча из пулемета, пролетел истребитель.

– В укрытие! – крикнул кто-то.

Но никакого укрытия не было. Фаусто скорчился за «испано-сюизой», но подумал, что улетевший самолет еще вернется, и тогда безопасная сторона машины окажется опасной. Так и случилось: истребитель развернулся и двинулся к дороге с противоположной стороны. Фаусто нырнул под машину и, прижавшись лицом к земле, чувствуя телом булыжник, снова услышал рев пулемета, а поверх него одновременно яростный и испуганный крик Жозефины: «Сволочи!» Потом наступила тишина. Жертв не было. Искаженные страхом лица, плачущие женщины, дети, жмущиеся к колесам, отверстия от пуль в кузовах, словно открывшиеся темные глаза. Но ни одного убитого. Или раненого. Невероятно.

– Мы же ничего не сделали! – возмущался Фаусто. – Почему они в нас стреляют?

– Потому что они фашисты, – сказала Жозефина.

Уснули, со страхом ожидая нового нападения. Фаусто, во всяком случае, боялся – и страх под открытым небом был не такой, как дома. На следующий день они подумали, что худшее решение – не принимать никаких решений, и двинулись вперед. Медленно оцепили границу, пост за постом, и стояли, пока не заметили перемещений в толпе – легко узнаваемых перемещений, означающих нечто противоположное отчаянию или поражению: есть в них что-то, что мы всегда определяем как желание жить дальше. Они спросили, что происходит, и получили долгожданный ответ:

– Границу только что открыли.

– Открыли? – переспросил Фаусто.

– Да, открыли, – откликнулась Жозефина.

И тут возникла новая трудность. Жандармы дали проход, но отделяли мужчин от женщин и детей.

– Что такое? Куда их уводят? – удивился Фаусто.

– В концентрационные лагеря, – сказала Жозефина. – Чертовы лягушатники.

Она попросила Фаусто подойти поближе. Заговорила, закатив глаза и подняв брови. Фаусто понял, что смотреть нужно не на лицо, а на руки: они протягивали ему бумажник, словно тайное оружие.

– Поговори с ними, – процедила сквозь зубы Жозефина.

– С кем?

– С жандармами. Ты же говоришь по-французски? Вот и давай.

Фаусто и Мауро протолкались сквозь толпу и нашли какое-то здание. Попытались войти, не без основания полагая, что за дверью выдают нужные им разрешения, но жандармы грубо их выпроводили. «Обращаются с нами, как с прокаженными, – сказал Мауро. – Сволочи». И тут Фаусто увидел мужчину в элегантном костюме: тот шел, держа в руке шляпу, и в том, как именно он ее держал, почему-то чувствовалась власть. Фаусто схватил брата за локоть, и они пристроились шагать следом за мужчиной, так близко, что могли бы подставить ему подножку. Два жандарма заметили их и хотели остановить. «Вы куда?» – пролаял один. Фаусто ответил на безупречном французском: