– А теперь и я хочу выпить чего-нибудь покрепче. Давайте напьемся.

После нескольких увесистых порций виски встречное движение Аси и Гаевского значительно ускорилось.

Хозяйка квартиры сдвинула шторы, включила магнитофон и ловким движением ног сбросила туфли на ковер. И предложила Гаевскому потанцевать, с первого же такта смело обняв его за плечи и прижавшись к его щеке своей шелковой щекой.

Ее теплое и сильное тело возбуждало Гаевского до головокружения. Он слышал ее мурлыкающий голос и с трудом пытался понять смысл ее пассажа, который был похож на оправдание:

– Мой муж был в Чернобыле… Имеет орден… Но потерял способность… Как бы это вам… тебе… потактичнее сказать?.. Потерял способность приносить мне самую важную женскую радость… То высшее наслаждение, без которого я жить не могу… Вот такая у меня проблема… А вы, видимо, подумали, что я банальная потаскушка? Ну скажите, что именно так и подумали?

Она отстранила свое прекрасное лицо и нетрезвым вопросительным взглядом впилась ему в глаза:

– Нет, я так совсем не думал… Я думал о том, что счастлив тот мужчина, которому достался такой клад…

После этих слов она осторожно, дразнящим движением, стала приближать свои пышные влажные губы к его губам. И они слились в жадном поцелуе двух страстно жаждущих друг друга любовников…

После душа голый Гаевский прошмыгнул через холл в спальню и залез там в кровать, накрывшись белоснежной, пахнущей свежестью, простыней. Пониже его живота простыня вздыбливалась, как белая нанайская юрта в заснеженной тундре. И тут Гаевскому показалось, что кто-то мрачно, зло, осуждающе, свирепо, ненавидяще смотрит на него.

Со стены на него смотрел Асин муж в форме советского майора, – молодая Ася счастливо улыбалась Гаевскому с цветного фото, из-за кудрявой головы своего супруга.

«Прости меня, брат, – думал Гаевский, – ну вот так получилось в жизни… Я не оставлю твою жену без главной женской радости… Прости, брат»…

Ася вошла в спальню голая и влажная, вошла так, будто она давным-давно была женой Гаевского и ничего уже не стеснялась. Она восхищенно взглянула на нанайскую юрту посреди кровати, затем, (помрачнев) – на цветное фото на стене.

– Да, это как-то неуместно, – тихо сказала она, сняла снимок в рамке со стены и положила его на подоконник, за штору.

А затем, резко сорвав простыню с Гаевского, хищным движением пумы проползла вдоль ног вздрогнувшего гостя и голодной нежностью своих пышных губ отправила его в рай… Он лишь постанывал от наслаждения в том раю…

Ася решительно взгромоздилась на него и, надрываясь от нежных стонов, стала раскачиваться так, будто Гаевского под ней и не было… Она делала это с каким-то иступленным отрешением, хотя в какой-то момент взяла руки Гаевского и приставила их к своей пышной груди с возбужденными сосками…

Протяжный и громкий женский стон раздался в спальне, когда Гаевский почувствовал, что Ася несколько раз сильно вздрогнула и упала на него, тяжело дыша…

– У меня уже сто лет не было такого, – благодарно шептала она ему в ухо…

Он уже был в прихожей, он уже застегивал шинель, когда Ася в коротенькой черной ночнушке учинила ему какой-то нечеловечески нежный и долгий засос и прошептала: «Еще хочу тебя… Вот так… В шинели… Прямо тут… Это меня возбуждает…».

Ну как было ему не пойти навстречу пожеланиям дамы?

Он выполнил ее просьбу старым казацким способом, – она лишь горячечно умоляла: «Далеко не уходи» или «Не выходи»? Этого он уже не помнил. Как не помнил уже и причин прекращения тех недолгих свиданий в сером доме на 16-й Парковой…

Правда, несколько раз пятничным вечерком, после душевных посиделок с другом в Генштабе, он звонил Асе по мобильнику, но тот отвечал, что «такого номера не существует». А домашний телефон Аси отзывался сиплым мужским голосом, на что Гаевский отвечал: