Пожелаем себе долгого света от её жизни на нашем пути.

Мы проводили вместе занятия в детских домах, в поликлиниках, в пединституте. Сначала говорили о проблеме, вовлекали в диалог слушателей, выясняли, как проблему видят они. Я говорила о медицинской стороне, она о педагогической, наполняя весь разговор какими-то примерами (причём вперемешку с жизненными случаями, очень часто цитировала, давала отсылки к поэтам и философам, и у меня было такое ощущение, что она призывала их к свидетельству, будто лично с ними знакома).

А потом она говорила: «Сейчас давайте поиграем…»

ТиВи тщательно готовила и продумывала свои занятия. Но она никогда не шла за своим внутренним распорядком, она всегда шла за детьми, которые были рядом с ней. Не было и чёткой структуры, где расписано, на что и сколько минут отведено. Занятие шло, и если какие-то моменты планировались, но мы видели, что у детей что-то не получается, мы могли гораздо дольше на этом этапе остановиться, зато другого этапа едва коснуться. Или, наоборот, вообще сразу уйти от какой-то задумки, если дети за ней не пошли.

Или ТиВи вдруг видела, что ребёнку в радость прыгать вот с этих поставленных друг на друга столов, и мы стояли и ждали, пока все не напрыгаются, как они того хотели. Уже давно пора перейти бы к другому, но такой восторг у этих прыгающих детей, что нельзя его просто так прервать и остановить (даже если кто-то из наших студентов, участвовавших в празднике, уже «изнемогал»).

Она предлагала детям то одно, то другое, но никогда ничего не навязывала. И всё становилось живым.

Был ещё один критерий наших занятий: пространство на занятии должно было раздвинуться, а время – остановиться. Если возникало такое ощущение, то, значит, получилось.

Помещений для занятий у нас постоянных не было, где мы только не кочевали; в конце концов, получили приют в моей поликлинике (не самом подходящем месте для праздников с уроками фантазии). Но у нас был зал 42 квадратных метра, и помещалось в нем 70–80 человек. Кто сидел, кто стоял, но в итоге у каждого возникало ощущение, что тебе просторно и свободно.

ТиВи могла, например, предложить: «Ребята, закройте глаза, какую комнату вы себе представляете?» «Мне кажется, она такая… А мне кажется, вот такая». Это, конечно, лишь один приём; всё общее действо достигало того, что внутреннее пространство могло раздвинуться так, что каждый чувствовал себя нисколько не стеснённым.

Это же происходило с нами и в летних лагерях. На 2-3 день обычно появляется внутреннее ощущение громаднейшей территории, а всё пространство становится живым и очень родным. Кажется, что всё оно в тебе, а ты растворён в нём. И так на душе легко, спокойно, глубоко. Вот после этого, перемигнувшись с Тивишей, мы уже знали, что лагерь, как живой организм, состоится.

Другие игры были связаны с тем, что время останавливалось, а взрослые уточняли у детей, что же происходит в этот момент остановки времени?

Когда время то ли рождается, то ли останавливается, ты можешь услышать что-то, чего никогда не услышишь в минуты бегущего времени.

Ведь у каждого ребёнка есть внутри своё время. Взрослые же всегда его торопят. А ТиВи говорила: не торопите ребёнка, дайте ему побыть в своём времени, в своём пространстве.

В каждом занятии было какое-то чудо. В коробочку что-нибудь положит, а потом просит тихо-тихо заглянуть и никому не говорить, что вы там видите.

Могла неожиданно появиться капуста с встроенным в неё маленьким зеркальцем. И каждый, заглянув в такую капусту, сразу понимал, откуда вообще берутся дети. Или просто неожиданная возможность посмотреть в окошко непривычным образом. Наблюдать за снегом, за огнём бенгальским, за огнём костра. Она детей учила наблюдать, прислушиваться к своим чувствам, к чувствам людей, стоящих рядом.