– Что ты делаешь?

– Работаю. У меня сегодня два приема. Люди позвонили вчера, очень просили принять.

– А-а-а, – простонал Слава. – Докатились. Это все газель полоумная, вот откуда ветер дует! Стало быть, ты собираешься дурачить народ? – Последние слова он произнес нарочито громко. Хоть и получилось петушиным фальцетом, но он был рад: пускай и Яков Аркадьевич послушает.

– Я не дурачу, – обиженно сказала Стася. – Это мое призвание!

– Дай-ка я пощупаю твой лоб! Странно, температура вроде нормальная, а такой бред несешь. В общем, так: я немедленно еду за Леночкой, а когда вернусь, надеюсь это шапито уже закончится. Если это и призвание, то оно совершенно дурацкое!

И Слава вышел, хлопнув дверью.

По дороге в офис Петр предпринял попытку взять себя в руки или по крайней мере унять дрожь, бившую его с тех пор, как он обнаружил исчезновение Людмилы. Войдя в кабинет, он отменил все встречи, назначенные на вечер. Настроение у него было чуть приподнятое и чуть торжественное. Такое состояние он помнил с детства – когда заболеваешь, все вдруг представляется немного ярче, чем обычно, каждая мелочь приобретает смысл, и самое противное – так становится жалко себя, хоть плачь. Эти детские слезы в подушку он, став подростком, вспоминал с негодованием. Но чувство жалости к себе – стало с тех пор безошибочным симптомом надвигающейся болезни. Даже если температура еще не поднялась выше тридцати шести и шести, он мог поспорить – болезнь взяла его в плен, она уже в нем.

Странно, но и теперь он чувствовал себя почти так же, как обычно перед болезнью. Но к этому чувству примешивалась еще и какая-то болезненная, натягивающая нервы как струны, радость, бодрящая, пьянящая. Много лет он не испытывал такого наплыва чувств. Острые ощущения – кажется, так это называют обычные люди.

Петр сгреб все инструкции со стола и достал задвинутое в самый дальний угол ящика дело Людмилы. Может быть, хоть здесь найдется зацепка. Конечно, нужно было раньше это сделать. Он совершил ошибку. Но ничего не потеряно. Для организации Людмила умерла, в любом случае – на свободе она или нет. Что она может? Объявиться руководству? Рудавину, конечно, достанется, но и от нее они избавятся в два счета, это она должна понимать. Значит, у нее две дороги: либо где-то затаиться и жить тихо, как мышь, либо попытаться превратить жизнь Петра в такой же кошмар, в какой он превратил ее собственную жизнь… Эта мысль заставила Рудавина поморщиться, словно он хлопнул стакан водки не закусывая. Он пытался вспомнить последнюю встречу с Воскресенской, слова, которые ей сказал, взгляд, которым она его наградила. Ничего особенного в этом взгляде не было. Только отблески полной беспомощности. Неужели его так просто обмануть? Ведь, должно быть, она уже тогда готовила побег…

И все-таки мысль о том, что Воскресенская на свободе, приводила его в странный восторг. Еще вчера он чувствовал себя безраздельным хозяином положения, а любая игра, согласитесь, скучна, когда в ней нет настоящего соперника. Но сегодня соперник у него появился. И появилась возможность не только пощекотать себе нервы, но и еще раз доказать себе, что он лучше и сильнее.

Рудавин чувствовал не только радостное возбуждение, страх не оставлял его ни на минуту. Но не парализующий, мертвящий, а тот, что утраивает силы, подстегивая бежать быстрее, когда за тобой гонятся. Приятный страх. Люди обычно называют его азартом. Ему было безумно любопытно, какой же первый шаг предпримет Людмила. Право первого хода он уступал ей безусловно. Пусть, ведь это ее партия.