– Мне кажется, ваша страна вступает в новый исторический этап. Но есть хорошая русская поговорка: иное время – иное бремя. У вас плановая экономика, ускорение требует ужесточения командно-административного пресса. А это тупик.

– Не жать, так и соку не будет, – вбросил Рыжак.

Канадец не обратил внимания на реплику, продолжил уклончиво:

– Мне кажется, в СССР скоро станут актуальными вопросы политики. Перемены надо начинать именно с них. Только в этом случае откроются новые перспективы экономики.

– Это дело забавное, как бы чулки не отморозить, – снова вбросил Рыжак.

– Чулки отморозить? – недоумённо переспросил Алекс.

– Шутка! – смешливо воскликнул Дмитрий, пародируя киношную репризу.

Канадец вежливо улыбнулся, хотя было видно, что он так ничего и не понял. Продолжил в прежнем лекционном режиме и снова с уклончивым «мне кажется»:

– Мне кажется, скоро Горбачёв сменит политические декорации, без этого экономический рост невозможен.

Тут и Вальдемару настало время удивиться:

– Простите, о какой политике вы говорите? О тёрках с американцами?

– Тёрки? – опять не понял Алекс. – Нет, я не о внешней политике, перемены нужны в системе хозяйства. Мне кажется, они не за горами. Я сравнительно недавно в Москве, но готовился к работе у вас, взял курс советологии и русской истории в Стэнфорде, в Штатах. Мы изучали Бердяева – «тёмное вино в русской душе», – слегка усмехнулся Алекс. – Надо дать ему перебродить, в этом смысл близких дней. И мне кажется… Нет, я почти уверен, что без политической перестройки Горбачёву не удастся перестроить экономику. Сначала надо посмотреть на себя в зеркало, а это возможно только через политические окуляры.

Из Зюзина они возвращались молча, было что обдумать. Наконец Дмитрий сказал:

– Ты понял, что бабушка пророчит?

– Я запомнил его слова. Их надо переварить.

Теперь Вальдемар знал, откуда растут перестроечные слухи, будоражившие институтский народ.

Но переварить сказанное канадцем он не сумел. До вечера мучился разгадками, спал с просыпками, а утром со своей Автозаводской помчался в конец шоссе Энтузиастов, где жил Орёл. Чуть ли не с выпученными глазами, под страшным секретом рассказал о встрече с канадским журналистом. Не забыл упомянуть, что этот Алекс как-то по-особенному нажимал на «мне кажется». Так нажимал, что из проходного речевого оборота оно как бы перерастало в тайное знание о завтрашнем дне, намекало на загадочную подложную суть. Вообще-то именно странное настойчивое «мне кажется», подкреплённое решительной интонацией, более всего и смущало. Канадец что-то знает, о чём-то догадывается или же просто предполагает? А если всё-таки что-то знает, то откуда? И этот «смысл близких дней»?

Орёл тоже спикировал на эту странность.

– Антере-е-сно… Говоришь, он сравнительно молод? – Вальдемар согласно кивнул. – Значит, вряд ли порет отсебятину. И предвидение, и догадки, и знания – что бы ни было – у него наведённые, от кого-то. Ты же понятия не имеешь, с кем он в Москве общается.

– Незнание – сила.

Но Костя, в отличие от Вальдемара, глядевшего по линии своего носа и хорошо различавшего лишь близстоящее-близлежащее, умел обозревать дали:

– Увы, нам о твоём канадце ничего знать не дано. А в музеях запасники, как известно, интереснее выставочных залов… То, что ему кажется, он вообще мог подцепить не у нас, а у себя.

– Как это?

– А почём я знаю как? Через свой лорнет они видят нас иначе. Твой канадец, он умник стэнфордской выучки, а мы с тобой пребываем во тьме невежества.

Потом они долго бились над смыслом этого вброса – о близкой политической перестройке и её связи с экономическим обновлением. Понятия были новые, плохо укладывались в привычные представления. Договорились лишь о том, что для размышлений открылась новая загадочная тема, совсем-совсем не техническая, не научная. В этих размышлениях Вальдемар и оставил Орла, с края Москвы помчавшись в центр, на Волхонку, к музею Пушкина, где он условился встретиться с Анютой.