В переднюю ворвались аппетитные запахи с кухни и заливистый смех вперемежку с голосами из комнат. Шепелявые слова Таньки «там барышни пожаловали!» первым услышал высокий статный юноша, залихватски подкручивающий недлинные темные усики и нарочито, напоказ, носящий форму студента университета. Он тотчас отставил в сторону недопитый бокал мозельского и вышел встречать гостей.

– Леночка, здравствуй. – Поцеловались троекратно. – Как в церкви? Не слишком толкались? А хор академический пел? Еще бы, в такой праздник! Надеюсь, они хоть иногда вспоминали, что находятся в Доме Божием, а не в Парижской академии музыки и танца!

Несмотря на то что Безугловы были достаточно набожны, Арсений по последней моде студентов Московского университета за годы своего обучения сделался почти атеистом и теперь не уставал иронизировать над духовенством, церковной жизнью и религией как таковой.

Паша звонко рассмеялась этой шутке и, сверкнув в сторону жениха чернющими глазами из-под длинных заиндевелых ресниц, ответила в том же тоне:

– О, что Парижская, они явно на сцену Гамбургского театра[2] метили! Таким фиоритурам позавидовал бы сам Фаринелли![3]

Леночка недоуменно смотрела то на брата, то на подругу. Они явно нашли и очень хорошо понимали друг друга, все это было непостижимо ее уму, кроме одного: брат вернулся из университета не тем, что раньше. Неужели в учебном заведении, призванном служить просвещению, учили отвергать Бога? От этой мысли Леночке хотелось плакать: не Арсений ли еще лет двенадцать назад, когда она была совсем маленькой, поднимал ее в церкви повыше, чтобы она могла поцеловать темную икону на аналое?[4] Не они ли вместе разрисовывали писанки к каждой Пасхе?

– Здравствуйте, Пашенька! – Студент Московского университета церемонно расшаркался перед невестой и, дождавшись, пока та снимет перчатки, с жаром поцеловал ее утонченную руку с изумрудным перстнем.

– Кира потерялась по дороге, – небрежно бросила Паша, брезгливо убирая руку под теплую шаль.

– О! Ее нужно непременно найти! – воскликнул Арсений и кликнул Таньку.

– Чего изволите, барин?

– Салоп мой! И шапку бобровую!

– Слушаюсь, барин, сию минуту! – Танька засеменила в гардеробную, а Арсений, взглянув в зеркало, еще немножко подкрутил левый ус.

– Ровно? – игриво поинтересовался у невесты, подняв брови.

– Ровно-то ровно, – кивнула Паша, – вот только не идет вам, хоть убей!

– А я-то думал пофрантить… – расстроился Арсений. – Но раз вам не нравится, то завтра же отправлюсь к цирюльнику и уберу!

– Отправляйтесь. Поверьте мне, будет лучше.

Молодой человек хотел было ответить невесте что-нибудь в том же духе, но в этот момент вернулась Танька с салопом и шапкой и ловко, привычными жестами помогла молодому барину одеться. Уже на пороге Паша шепнула ему:

– А Давида[5] ты ловко в письме приплел, для красноречия!

Ученик третьего класса Академической гимназии[6] Матвей Безуглов вышел вместе с ватагой соучеников на школьное крыльцо и закашлялся, вдохнув после душного помещения свежий воздух, тронутый крепким крещенским морозцем. Занятий по случаю праздника в тот день не было, но ребята заходили после богослужения устроить празднество для захворавших и потому не разошедшихся по домам товарищей.

С гимназического крыльца открывался потрясающей красоты вид на покоящуюся во льдах Неву, такие же безжизненные гранитные борта набережных и заиндевелый, тянущийся в распогодившееся ради великого праздника небо шпиль Адмиралтейства на том берегу. Матвей окинул взглядом докуда было видно и глубоко вздохнул. В такой день хотелось обнять весь этот город и радостно засмеяться от того, что он есть.