Ты их хоть на шее вози, хоть душу отдай, Кавказ для них всегда будет бельмом в глазу! А то, что кавказец Сталин для них империю создал, которую они пропили, быстро забыли!..

– Самик, успокойся… – тревожно промолвила тетя Роза, нежно гладя его по плечу. – Тебе нельзя нервничать, сахар поднимется.

– А пусть… – он махнул рукой. – Хоть одним разом. Все надоело.

– Сдурел на старости? – разозлилась жена. – А нас на кого оставишь?

– Не все такие, – примиряюще высказалась тетя Инна, – не бери грех на душу, Самик, разве наши соседи плохие? Нас везде уважают. В магазине меня всегда без очереди пропускают. Даже этот пьяница… Как его? Который в подъезде в полосатой майке спит. Порох…

– Прохор, – подсказал Эммануил.

– Да, он меня графиней называет и всегда галантно кланяется, – хихикнула она, подкашливая. – Он мне напоминает спившегося аристократа.

– Твоему спившемуся аристократу в заштопанной тельняшке Мануля каждое утро исправно выдает на пойло, и если он по какой-то причине этого не сделает, то тот способен от злости блевануть у нашей двери или, извини, мама, вообще написать на площадке, как он однажды это сделал. Вот потому и кланяется, что пьет на наши деньги.

– Вай, что ты говоришь, Самик, – тихо заохала тетя Инна. – Вай, чтобы он сдох, негодник…

– Соседи тоже свое получают. Нет-нет, я к каждой двери подкидываю то мешок муки, то мешок картошки. И все ради того, чтобы моя бала… – погладил он с нежностью волосы рядом сидевшей Джулии, – не читала в их глазах это омерзительное “понаехали”, мама. А в магазин я тоже выгодно для них поставляю продукцию, за которую расплачиваются, когда удобно. Так что причина их уважения не твои седые волосы и зрелые года. Тут тебе не Баку.

– Вай Баку, мой несчастный Баку… – опять всплакнула Инесса Андреевна, поднеся свой белоснежный платок к старческим глазам. – Какой ты жестокий стал, Самик. Ты раньше такой хороший мальчик был…

– Аа-а… – раздраженно махнул Самвел Манучаров. – С этой сумасшедшей жизнью я скоро сам превращусь в Прохора… Пойду, часок вздремну перед работой, Роза… – устало произнес он, вставая, – что-то нездоровится. А ты, будь как дома, сынок, поговорим еще…

Да, конечно, поговорили, после еще и еще раз говорили. Они хотели узнать про все и про всех после того злополучного дня, когда их провожали у парома. И ловили каждое слово, когда речь шла о родном Баку – где что построили, где снесли. Особенно интересовались соседями, с которыми прожили рядом не один десяток лет. Дружили, вечерами в нарды стучали во дворе, где дети допоздна играли в прятки, а женщины беспечно грызли семечки, обсуждая, самые, что на их взгляд, интересные новости: кто за кого вышла замуж, кого женили или кто куда поступил.

Мы тогда жили, наслаждаясь каждым днем и настраиваясь на самое светлое будущее, которое если даже не мы, то наши дети обязательно должны были узреть. Кто бы нам объяснил, что проживаем мы уже в этом “будущем” и что скоро все это исчезнет как мираж в пустыне, словно землю заполоняют самые темные силы, что могло придумать больное воображение. Что потомки наши уже не будут танцевать на комсомольских и интернациональных свадьбах, а как пушечное мясо будут загнаны на фронтовые позиции с целью уничтожения друг друга. Они уже будут не только нашими детьми, но и детьми войны, беспредельного мира, находившегося под властью сильных мира сего…

Родня очень беспокоилась за Джулию, своей добротой и обаянием заслужившую всеобщую любовь многочисленного клана Манучаровых. Она стойко сопротивлялась бесконечным попыткам родителей устроить ее жизнь. Многие сватались. И некий осетин был из клиники, где она работала, который, получив решительный отказ, тут же уволился. Достойный поступок… Джулия все предложения отметала, сильно злясь и нервничая. И у родителей опустились руки.