Но, несмотря на мрачные мысли, я не мог не очароваться красотой этой восходящей луны.

Неподалеку от моей конторы на небольшом холме росло древнее и могучее баньяновое дерево. Его называли «Баньян Грэнт сахиба[8]» – почему именно так, я, как ни старался, узнать не смог. Гуляя как-то раз в тихий послеобеденный час, я поднялся на холм, чтобы полюбоваться красотой заходящего солнца.

Какая обширная панорама открылась моему взору, пока я стоял в густой тени сумерек, уже совсем близко подобравшихся к подножию баньянового дерева, растущего на самой вершине холма, – общежитие на Колу́тола стрит, клуб близ моста в Копали́толе, скамейка в парке Голди́гхи, на которой я любил каждый день отдыхать в этот час, наблюдая за нескончаемыми потоками людей, машин и автобусов на Колледж-стрит. Мое сердце вдруг содрогнулось – где это я? Ведь всё это осталось там, в далекой Калькутте! А я здесь, прозябаю в соломенной лачуге в этой безлюдной лесной глуши, в которую приехал ради работы! Разве можно жить в таком месте? Вокруг ни единой души, совершенное одиночество, даже слово сказать некому. Люди тут глупы и невежественны, говори с ними, не говори, они всё равно ничего не поймут – неужели в их окружении день за днем должна будет проходить моя жизнь?

Сумерки медленно опускались на безлюдную землю, скрывая горизонт, и, стоя в этой темноте, я ощутил, как тоска и, может, даже страх сжали мое сердце. Я решил, что остаток этого и весь следующий месяц как-нибудь проживу, а после напишу Обинашу длинное письмо с просьбой освободить меня от этой работы, вернусь в Калькутту и вновь стану наслаждаться интеллигентным обществом друзей и приятелей, есть вкусную еду, слушать утонченную музыку, вращаться среди людей и наслаждаться радостными звуками человеческой жизни.

Раньше я даже не задумывался о том, как важно жить среди людей, как я люблю этих самых людей. Пусть и не всегда могу исполнять свой долг перед ними, но всё же люблю их. Иначе стал бы так тосковать, лишившись их общества?

Даже старик-мусульманин, державший у ворот Президентского колледжа лавку с подержанными книгами и журналами – я всегда подолгу их просматривал, но никогда не покупал, хотя, вероятно, стоило бы, – и тот был для меня в эту минуту словно старый дорогой друг, которого я давно не видел.

Я вернулся в контору, прошел к себе, включил настольную лампу и принялся было за чтение книги, как тут вошел сипа́й[9] Муне́шшор Сингх и поприветствовал меня.

– Что такое, Мунешшор? – спросил я. К этому времени я уже немного говорил на местном диалекте хинди.

– Господин, дайте, пожалуйста, распоряжение Гоштхо-бабу купить мне железный котелок.

– А зачем он тебе?

– Если бы у меня был хотя бы один железный котелок, господин, как бы это облегчило мою жизнь. – Глаза Мунешшора загорелись надеждой. – Я бы его возил с собой везде, готовил в нем рис, хранил вещи, ел из него – такой точно не сломается. Я давно уже мечтаю о котелке, но он стоит шесть анн, а я беден, господин, откуда мне взять столько денег? Вот и подумал, что обращусь к вам, расскажу о своем давнем желании, и если вы сможете распорядиться…

И подумать не мог, что какой-то железный котелок может быть настолько полезным и желанным, что будет сниться во сне; что человек может быть настолько бедным, что для него получить котелок за шесть анн – подарок судьбы. Я, конечно, слышал, что люди тут бедны, но не представлял, что до такой степени. Мне стало жаль этого человека.

На следующий день с помощью небольшого листка бумаги с моей подписью у Мунешшора Сингха появился железный котелок пятого размера – он принес мне его с базара в Ноуго́ччхие, чтобы похвастаться.