…Тем удивительнее было то сладкое ощущение свободного полета над землей, над стадионом, надо всем, что уже месяц было составной частью его жизни. Он даже не подозревал, что это так замечательно – лететь, парить, и по своему желанию менять высоту. Стоит только захотеть… Он не чувствовал тяжести тела, он ощущал, что его мышцы одновременно расслаблены и удивительно сильны и упруги и как-бы накачены тем воздухом, которым мы дышим и который поднимает аэростаты и поддерживает крылья самолетов, не давая им упасть на Землю.

Он парил над землей и ему хотелось найти то дерево, с которого он частенько смотрел на Кронштадт сквозь старенький полевой бинокль, который так удивительно приближал купол собора и делал его неотличимым от купола Исаакия. Это была старая могучая береза, одна из многих в аллее, которая вела к старинной финской усадьбе (от дома остался только гранитный фундамент и там можно было накопать много ржавых гвоздей) От середины ствола до кроны ветвей не было – от них остались только короткие сучки – и он думал всегда, что если бы не это, то с самой верхушки можно было бы даже разглядеть пирсы и причалы Кронштадта и фортов. Однако березу было трудно найти среди множества похожих деревьев и он поплыл в сторону поселка…

Скользя над крышами он увидел, что всё-всё распланировано с удивительной геометричностью и жесткой канцелярской точностью. Улицы строго параллельны и перпендикулярны друг другу. (Это было неожиданно – с земли казалось, что поселок застроен хаотично и улицы извиваются и сливаются в беспорядочные клубки, не подчиняясь никаким законам.)

Хорошо лететь!

Между тем он медленно просыпался и чем больше он снижался, тем тяжелее и неуправляемее становилось его тело, и когда он, наконец, коснулся земли, то открыл глаза и с недоумением увидел, что лежит на спине на обычной раскладушке и прямо ему в лицо сквозь волнообразное чистое оконное стекло светит яркое утреннее июльское солнце. В левой половинке окна была крона березы, а в правой ольхи. Листья были неподвижны и казались нарисованными на стекле.

Неожиданный нарастающий грохот возник из ниоткуда, словно внезапно появившаяся из глубокого туннеля электричка. Непереносимый вой нарастал, достиг максимума, внезапно стал тихим и исчез. За окном, как на экране, проскользили три сверкающие тени с блестящими откинутыми назад крыльями, на которых рдели необычно большие красные звезды.

Звено истребителей – первенцев реактивной эры пронеслись словно стрелы выпущенные из многоствольного арбалета невидимого охотника, притаившегося в той дальней сосновой роще по одному ему ведомой цели…

Мальчик открыл окно. С первым вялым дуновением бриза прилетела бравурная мелодия. (Динамик у магазина включили. Значит уже девять, – подумал он.)

«Все выше и выше и выше стремим мы полет наших птиц…» Мальчик знал, что этой песне больше десяти лет и иногда он задумывался, почему её никто не поет на улицах. Даже летчики-фронтовики пели другое, а эту только по радио по случаю праздников.

Потом долетели слова «Сталинские соколы… слава… советские авиаторы…»

– Ага, – вспомнил мальчик. – Сегодня День Авиации. Надо пойти дядю Колю поздравить.

Дядя Коля сидел у дровяного сарайчика. Мальчик издалека увидел его круглую спину обтянутую выгоревшей и застиранной гимнастеркой, под мышками которой были большие темные полукружия пота, похожие на ручки инвалидных костылей. Дядя Коля сидел сгорбившись и лениво, но беспрерывно шевелил локтями, двигал руками вверх и вниз, производя какие-то пассы в небольшом пространстве вокруг плеч и головы. Капельки пота на маленькой лысинке прямо на темечке смешно посверкивали под утренним солнцем.