Ни ключа, ни денег, ни документов.

За спиной автоматически защелкнулся замок.

Резиновые подметки заглушили звук шагов. Четвертый этаж, третий, второй, первый. В подъезде позади него полная тишина. Он толкнул тяжелую металлическую дверь – и солнечный свет резанул по глазам, как бритва по запястью.

– Вероника, ау.

Неведанная сила и цель, о которой он никак не мог вспомнить, вместе подталкивали его вперед. Но городу, погрузившемуся с рассветом нового дня в трудовые будни, вязнувшему в них с каждой проходящей мимо минутой все глубже и глубже, не было до него дела.

Он не шел, бежал. Не быстро и не по-спортивному, не разгибая колен и, в целом, нелепо, подергиваясь, подпрыгивая, но – бежал, останавливаясь лишь тогда, когда ему казалось, что кто-то зовет, прорываясь сквозь царившую в нем тишину.

– Роман, Роман, Рома.

На свое имя он реагировал! Как собака. Как кошка. Как лошадь. Ему хотелось на него отозваться. Приостанавливаясь, он растерянно озирался, но, не найдя глазами того, кому мог бы принадлежать голос, произнесший только что – «Ром-м-ма», тот голос, что прозвучал у него в голове, он снова начинал бег, будто кто-то опять завел его, закрутив против часовой стрелки ключик, что незаметно торчал в боку, до отказа.

Вскоре он понял, что звук зовущего голоса – галлюцинация, и что он – в существующей реальности – одинок. Это знание пришло в него без принуждения. Оно влилось в его распахнутую душу естественно, как в опорожненный сосуд, заброшенный в океан с острова. Он ощутил это, синхронно мобилизовав все органы чувств, свои и предшествующих поколений тоже, что в виде генетического кода, в виде насечек на спирали ДНК, присутствовали в нем, он ощутил это всей человеческой запрограммированностью на выживание, всей памятью эволюции, спрессованной в глубинных слоях его воспаленного мозга, и тотчас понял, что одиночество, овладевшее им, не сравнимо ни с чем: ни с одиночеством снежного человека или голодного волка; ни с одиночеством Робинзона, еще не повстречавшего Пятницу; ни с одиночеством матроса, запертого в отсеке подводной лодки, легшей на грунт; ни с напряженным одиночеством хирурга, склонившегося над обнаженным телом больного; ни с горьким одиночеством скрипача, потерявшего смычок. Нет, его одиночество было космическим и неизмеримым – таким, с каким не поспоришь, чей круг не разорвешь. Он догадался – он единственный человек на Земле.

Впрочем, иные виды жизни сосуществовали вместе с ним.

По шоссе проносились – не часто – огромные жуки. Их крылья были спрятаны за спиной и покрыты блестящим разноцветным хитином. Они шуршали своими ножками, которых у них было по четыре, утробно рычали, а иногда что-то пронзительно выкрикивали, будто хотели напугать. Кого? Его, Романа! Они проносились мимо, не останавливаясь. Что ж, вероятно, у них своя жизнь, а у него – своя. Нет, он не боялся этой неизвестной ему формы жизни, нет, он вообще не боялся никого, вот только… ему кажется, он что-то забыл. Да. Но, когда он увидит, он вспомнит. Обязательно! Он уверен! А пока… Они испускали лучи из сфер, расположенных впереди. Возможно, это были их глаза – он не знал точно, но каждый раз, встречаясь с ними взглядами, он на короткое время терял часть своего зрения. В конце концов, привыкнув к этим вспышкам, этим мигам погружения в тьму, Роман перестал придавать им значения. Положившись на инстинкт, он опустил веки и, не замедляя темп, продолжал бежать в темноте.

Наконец, один из этих «зверей-жучков», из этих пленников скорости, подал ему сигнал, жук произнес… А потом еще и подмигнул.