Он не оставил ключ на месте, но и не забрал себе, он просто бросил его на пол, за сиденье водителя, вылез и направился к собственному автомобилю. Тот был припаркован все там же, у последнего подъезда этого злополучного дома: наполовину жилого – наполовину нет.

«Вектру» он тоже подогнал задом. Так удобнее свалить труп в багажник, рассудил он, но прежде, чем сделать это, Пятак достал из бардачка электрический фонарик и еще раз внимательно осмотрел тело. Лицо залито кровью, и освещенное маломощным и узконаправленным световым пучком казалось неестественно бледным и желтым. Торчащий из глазницы нож придавал ему карнавальное выражение.

Пятак взял труп за кисть правой руки и посмотрел на суставы – эти разбитые костяшки, покрытые грубыми мозолями, наглядно свидетельствовали – жизнь умерший человек проводил не за столом: операционным ли, обеденным ли, карточным ли, письменным ли.

И опять Пятак удовлетворенно хмыкнул.

Он продолжал осматривать тело, сантиметр за сантиметром, и вот, кажется, обнаружил то, что искал – шрамы, рубцы. Их было несколько. В правой подвздошной области имелся косой послеоперационный рубец. Аппендэктомия, легко догадался Пятак, это – ничего, это – бывает, что – еще. На латеральной поверхности плеча грубый неправильной формы рубец – словно множество мелких червячков, проникнув под кожу, устремились к единому центру и переплелись там в неразделяемый клубок. Видно, рана была рваной, да и лечили её неаккуратно, оценил Пятак. А вот эта отметочка, нашел он еще один знак, не случайная. Указательным пальцев он пощекотал у мертвого человека под мышкой. Но тот – не рассмеялся.

Последний шрам, что так понравился Пятаку, был длиною сантиметра три, а шириною – не шире одного. Он был ровный, врачебный, давно побледневший. А вот поперечно-расположенных полосок, что обычно появляются после того, как удаляются лигатуры – те шелковые или капроновые нити, которыми собственно и шьют, не было вовсе. И Пятак почувствовал, что есть-таки нечто необычное в этой врачебной отметине. Но вот что – так и не сообразил.

«Впрочем, самое необычное – это место, где расположен этот рубец», – решил он и перестал думать о том неясном впечатлении, что тоже тронуло, но не задело глубоко.

– Все ясно, товарищ, – произнес Пятак вполголоса, закончив осмотр. Он снова обращался к своему молчаливому собеседнику – тот опять не ответил.

Подхватив труп под мышки, он легко закинул обмякшее тело в багажник и, бросив туда же скомканную одежду, хлопнул крышкой:

– Поехали, товарищ.

А утром… Яркое апрельское солнце, неистово пронзающее своими лучами воздух, высвечивая в нем мельчайшую пыль: мириады крошечных частиц вещества, незаметных, неосязаемых, но существующих, играло в отражениях и бликах. Теплый свежий ветерок, заправленный ароматом сирени – он впитал его где-то за городом да по паркам и садам, усердно метил теперь им свою территорию. Они ли, солнце и запах, по отдельности или вместе, вдруг подействовали на неё? Или ночь прогнала злость, овладевшую ею у запертой двери, и, заодно, стерла, свела на нет темное пятно страха в её душе? Но, так или иначе, настроение у Светланы вдруг переменилось. А, наверно, все-таки не вдруг. Обласканная весенним теплом после промозглой, но не холодной – а такая еще хуже – зимы, музыкой, что лилась из магнитолы её машины и удивительным образом совпадала в те минуты с ритмом её собственных нот – той мелодией, что рождалась у неё в голове в урагане её желаний: невысказанных, спрятанных, изменчивых, сокровенных, в бешеном вихре её устремлений, исходивших из женского начала – она почувствовала себя лучше! Да просто хорошо и легко! Она с абсолютной, со стопроцентной уверенностью в том, что не ошибается, подумала: «Да что это я? Я же отлично себя чувствую. Что заставляет меня метаться по больницам и врачам, что? Я – здорова! И Дима так считает, а при всех его недостатках, он не дурак. И Саша! Нет, я не верю, что я заболела той… смертельной болезнью. Не верю!»