Он распалялся – так, что даже плешивая коричневая борода затряслась. Темно-карие глаза выразительно расширились и загорелись упоенным огнем; Бен увлеченно ловил каждое слово из его кривозубого рта. Отец резво размахивал загрубелыми руками, вдыхая в легенду еще больше пыла и надежды.

– Затем Верховный Владыка сотворил подданных, тоже Владык. Это высшие бессмертные создания, до того могущественные, что горы расколют и осушат моря! А глаза свои монарх превратил в луну и солнце!

Завороженный Бен охнул. То ли колокол виной, то ли всеобщее оживление в столь ранний час, но теперь обычное отцовское предание захватило его на порядок сильнее.

– Но не знал он, что в наших сердцах поселится зло. Мы породили тлен, жестокость, пренебрегли его бесценным даром. И тогда он создал время.

Отец указал на парящий в небе далекий остров с золотым минаретом, вершащий свой путь вокруг Минитрии. Его незапятнанный шпиль сверкал в лучах чистого света.

– И породил Верховный Владыка первого из ангелов, что властвуют над временем, – Великого Архонта. Только гнусное Зло все равно пустило корни.

– А откуда оно вообще взялось? – спросил Бен.

Огромное око Верховного Владыки уже вынырнуло из-за горизонта и вздымалось по небу. Том утих, присосавшись к маминой груди. Мама же с нежной улыбкой смотрела на Бена, чей пыл и вправду одновременно заражал и умилял.

– Из нас! – воскликнул отец. – Каждую тысячу лет ростки Зла всходят вдали от человеческого мира и растут, напитываются нашими грехами. Из-за этого монарх породил первое Семя. Вначале бесполое, оно со временем стало женщиной по имени Сэльсидон – чадом первого Цикла, отпрыском королевской крови. Она созвала союзников и сразила Зло, а сердце его принесла в жертву, чтобы создатель сотворил нам землю, где мы теперь живем, растим еду, трудимся. И грехи людям были отпущены, потому что срезали их с Минитрии, как гнойный нарост.

Отец указал на утес Морниар за полосой широкого луга, несущий свой грозный неусыпный караул.

– А колокол, сын, называется Утренним. Он возвещает, что с рождением Семени, одиннадцатого в своем роду, пришла и новая эпоха. Теперь Архонт, хвала его безграничной мудрости, добавит к году один месяц, и станет их одиннадцать.

Я терла одной голой ступней о другую, слушая вполуха.

– У Владыки Эймира уже было одиннадцатое Семя. – Слова сами прогрызлись из моего подсознания, застали меня, полусонную, врасплох. Я тут же прикусила язык.

Мама вздрогнула, и Том опять захныкал. Фредерик, вмиг побелев, убрал руки за спину и отшатнулся. Один Бен ничего не понял.

Побагровевший отец пронзил меня бешеными глазами навыкате.

– Как ты смеешь звать Верховного Владыку по имени?!

Колокол теперь как будто звонил по мне. Казалось, он расколет повисшую тишину на куски.

– Извини, отец!

– Не было никакого одиннадцатого Семени! – Он за руку потащил меня в дом.

– Прости, прости!

– Не было его! О нем не вспоминают! Не вспоминают! – громом повторял он – скорее себе, чем мне, – и с каждым разом в голосе добавлялось надрыва.

– Отец, пусти! – По моим горящим щекам катились слезы. Дремота в один миг развеялась. – Извини, молю, извини! – Я едва не срывалась на визг.

– Ничего, больше не вспомнишь! Отучу!

Колокол продолжал ронять удары, пока мир затапливало светом. Отец перегнул меня через колено, уж держа наготове ремень с железной пряжкой.

Едва ли за колокольным боем кто-то слышал, как меня наказывают.

В нашем мире две самые страшные чумы. Первая зовется гнилью и, не различая ни племен, ни сословий, заживо выедает зараженных изнутри. Эта хворь столь черна, будто стекла с ночного небосвода. Вторая чума – забвение. Преданный забвению бесследно вычеркнут из жизни и памяти – но откуда известно, что он был? Ответ прост: оставшуюся после него пустоту ни с чем не спутать.