Только все устроились за столом, как было доложено о прибытии Горшкова. Софья Александровна стремительно бросилась на встречу «милому Жану», едва не перевернув бокал с вином, который успел подхватить слуга.

–Жан!– недовольно нахмурила она носик, когда Горшков целовал ей руку.– Я пропустила из-за вас прогулку!

–Прошу простить меня, обворожительная Софи,– ответил Иван, напуская на себя печальный вид,– мой па-па совсем плох, я не вдруг мог оставить его!

–О, это вы меня простите,– сконфузилась Софья,– больше не стану вас ругать. Присаживайтесь к столу.

Не меняя трагического выражения лица, Горшков сел за спешно сервированный для него прибор, и, без лишних слов, стал поглощать изумительный бульон с профитролями и гусиными потрошками, представлявший собой сочетание французского шика и купеческого изобилия. С каждым глотком Горшков погружался в состояние довольства и неги, с удовольствием поглядывая на слугу, разрезавшего на серебряном блюде восхитительную кулебяку.

«Как хорошо, что Софья Александровна, желающая во всем быть аристократкой, не переделала полностью кухню на петербуржский манер! – размышлял он за обедом. – Впрочем, для этого она слишком любит покушать».

Как и Иван, другие обедающие предпочитали молчать. Говорили только маменька и доктор. И хотя их беседа носила интимный характер и велась в полголоса, в тишине можно было расслышать каждое слово.

–Мой муж,– говорила Мария Семеновна,– не признавал докторов! Он в этом вопросе был скептик!

–Правда?– недоверчиво улыбался Павел Николаевич. – Видимо, ваш супруг был очень здоровым человеком и никогда не лечился.

–Напротив, очень любил лечиться,– возразила Мария Семеновна, – только у него были свои методы.

–Любопытно. И какие же?

–Например, при простуде у нас грудь и горло оборачивали шерстяным чулком, а внутрь принимали пунш. При расстройствах желудка мы лечились квасом с солью, огуречным рассолом, моченой грушей. Но чаще всего муж страдал сердцем и постоянно посылал к цирюльнику за кровопусканием. А в последние годы он увлекался лечением пиявками.

–И что, это помогло ему?– самодовольно поинтересовался Павел Николаевич.

–Кто знает, – вздохнула Марья Семеновна,– жизнь и смерть наша в руках Божьих.

Почти насытившегося Горшкова забавлял этот разговор, так не подходящий к столу. Он с улыбкой повернулся к Софи, и был поражен ее взволнованным видом. Щеки девушки пылали, глаза метали громы и молнии в сторону маман, которая, увлекшись беседой, не замечала состояние дочери.

«Ну, и попадется мамаше, когда они останутся наедине!– посмеивался про себя Горшков.– Ах, если бы ты знала, ах, если бы ты знала милая Софи, что я и без того призираю ваше скучное общество! И все твои потуги казаться дворянкою мне смешны! Если бы ты знала милая Софи, как я презираю сам себя, за то, что хожу в твоих поклонниках! Если бы ты знала, что ради денег я не подам и виду, даже если маменька с доктором сейчас влезут на стол и станут танцевать мазурку. Если бы ты все это знала, дорогая Софи, то не стала бы тратить нервы, время и силы, чтобы мне понравится. А преспокойно ожидала предложения, которое мне придется сделать».

Однако горькие мысли Ивана улетучились со следующей подачей блюд. Принесли жаркое из гуся и петуха в острой подливке. Затем на столе появилась красная капуста, фаршированная икрою свёкла и огурцы в сметане. После обеда гости и домочадцы переместились в залу, где был накрыт круглый чайный стол с самоваром посредине. Имбирный пирог, творожный пирог, сливки и замороженное желе продолжили трапезу. Горшков тихонько расстегнул пуговку на своем вышитом жилете, вздохнул и угостился пирогом с невероятно вкусной наливкой. От этой вкуснейшей «амброзии» в его глазах петербуржский день стал более светел, а присутствующие дамы показались довольно милы.