София Александровна, облаченная в шуршащее платье модного розовато—палевого цвета и маленький кружевной платок, спустилась в столовую, где накрывался обед. Проходя мимо гостиной, она услышала мужской голос. Сердце Софи затрепетало. К обеду ожидался только один мужчина, ее Жан. «Значит, пришел все-таки»,– решила она, и вместо того, чтобы войти в столовую отдать последние распоряжения по обеду, поспешила в гостиную. Но там ее ждало разочарование. Матушка все сидела у окна, а рядом с ней стоял, почтительно склонив седую голову, модный петербуржский доктор – новый друг маман.

Софья Александровна избирательно принимала привязанности матушки. «Ей дай волю, так соберет всех нахлебников Петербурга, как было в Москве,– рассуждала девушка. – Это может отпугнуть хорошее общество». Однако доктор Павел Николаевич прошел цензуру Софии Александровны, как достаточно ученый и даже вхожий в дома знати.

–Добрый день, Павел Николаевич,– бросила София от двери.

Досадуя на то, что это все-таки не Жан, она не стала входить, а отправилась «наводить глянец» в столовую. Доктор успел поклониться спине Софии Александровны, и продолжил занимавшую его беседу с маменькой.

В присутствии приятного собеседника Мария Семеновна уже не выглядела старушкой. Ее лицо разгладилось, приобрело свежесть и приятность, в глазах светилось удовольствие.

–Ах, Павел Николаевич!– говорила она, мечтательно закатив глаза.– Как я скучаю за нашим московским домом! Именно оттого я и болею так долго. И что бы вы мне не говорили, в этом деле пилюли бессильны! Ах, как мала эта квартира! Дышать невозможно. Будто сердце давит.

–Что вы Мария Семеновна! У вас прекрасная квартира!– возразил доктор.

–Вы говорите так оттого, что не видели нашего дома! Вы непременно должны к нам приехать! У нас несколько парадных комнат. А одна такая роскошная! Мы приглашали для росписи ее итальянского художника.

–Правда?– удивился Павел Николаевич. – И как же его фамилия?

–Право, не помню. Слишком сложная. Художник как раз был проездом в Москве, и все купцы буквально рвали его друг у друга из рук! Вы должны непременно увидеть нашу залу! Мой покойный муж особо гордился ей. По потолкам и стенам райские птицы, сирены, купидоны! А мебель, какая, французская! Вся зала уставлена диванами и кушетками, оббитыми дорогим шелком.

–Дам—с, любопытно,– насмешливо улыбнулся доктор.

–А вы бы видели нашу залу для приемов!– воодушевленно продолжала Мария Семеновна, не замечая иронии гостя.– Вся в розанах, а на стене портреты наших бабушек и дедушек в полный рост. И еще много стеклянных шкапчиков с хрусталем, миниатюрами, статуэтками из фарфора.

–Да, богато живете,– весело подмигнул доктор,– а портреты славных ваших предков тоже итальянец писал?

–Почем я знаю? Их еще при батюшке повесили.

Их увлекательный разговор прервала красивая пышнотелая горничная с толстой русой косой и слишком самодовольным для крепостной видом.

–Пожалуйте отобедать!– позвала она, небрежно поклонившись, и тут же исчезла за дверью.

–Могу я предложить вам свою руку?– спросил Павел Николаевич.

–С удовольствием!– ответила Мария Семеновна, с явным усилием поднимаясь с кресла.

В столовой собралось немногочисленное общество, состоящее преимущественно из дам, обедавших в семье Потаповых ежедневно. За столом дремала над тарелкой супа старушка—родственница, овдовевшая еще в стародавние времена. Еще одна родственница, худая сорокапятилетняя девица, которую Потаповы привезли с собой из Москвы, успела справиться с супом и с нетерпением поглядывала на двери, ожидая подачи следующего блюда. Конец стола как обычно занимала гувернантка, по приказу Софьи Александровны мучавшая маменьку французским. Вся эта женская часть, как нарочно, обладала столь унылой и непривлекательной внешностью, что Софи выглядела розаном на фоне засохших лилий. Моложавый старик Павел Николаевич, любивший любоваться на милые женские личики, пробежавшись взглядом вдоль стола, остановил его на маменьке, которая, по его мнению, была приятней всех этих девиц, хотя бы своей живостью и искренностью.