Она почувствовала себя неуютно под этим пристальным птичьим взглядом. Ей захотелось отвернуться, сделать вид, что не заметила, уйти, но она не могла сдвинуться с места, словно ноги приросли к земле. И тут ворон издал звук. Не обычное привычное карканье, а низкий, хриплый, гортанный крик, который эхом прокатился по затихающему перед сумерками лесу. Он прокаркал несколько раз подряд, и Лили, с замиранием сердца, показалось, что она разбирает слова. Или, вернее, слоги, повторяющиеся с какой-то жуткой, монотонной настойчивостью.

– Ко-пай… Ко-пай… Крро-пай…

Звук был резким, скрипучим, как ржавые дверные петли старого склепа. Копай. Лили вздрогнула всем телом. Это не могло быть правдой. Птицы не говорят человеческие слова. Это просто карканье, искаженное её собственным страхом, её знанием о том, чем неотступно занимается отец в этом лесу. Но звук был таким отчетливым, таким навязчивым, таким зловеще уместным. Ворон снова посмотрел на неё, значительно склонив голову набок, словно оценивая произведенный эффект или ожидая её реакции. А потом он тяжело, почти нехотя, взмахнул своими большими, мощными крыльями и бесшумно улетел вглубь леса, мгновенно растворившись в сгущающихся тенях под деревьями.

Лили осталась стоять одна, прижимая руки к груди, сердце колотилось так сильно, что отдавало в ушах глухими ударами. Говорящий ворон? Предвестник беды из старых сказок? Бред. Галлюцинация, вызванная стрессом и недосыпом. Но ощущение ирреальности, того, что мир вокруг неё окончательно теряет свои привычные, надежные очертания, стало еще сильнее, почти физически ощутимым. Словно сам лес, сама природа стали невольными соучастниками безумия её отца, подавая ей мрачные, недвусмысленные знаки.

Часть 8

Контраст между тем Майклом, которого знали дома – отстраненным, молчаливым, одержимым своими тайнами, – и тем, кем он был вне его стен, становился все более разительным и пугающим. На работе, в стерильной, кондиционированной атмосфере респектабельной бухгалтерской фирмы «Стерлинг и Партнеры», Майкл Грейвс оставался образцом предсказуемого спокойствия и профессиональной надежности. Он приходил минута в минуту, аккуратно одетый, тщательно выбритый, выполнял свои обязанности с методичной точностью, его стол всегда был в идеальном порядке, цифры в отчетах сходились до последнего цента. Коллеги по-прежнему считали его немного замкнутым, «себе на уме», но в целом приятным и абсолютно предсказуемым человеком, «ходячим калькулятором», как шутили некоторые за его спиной.

Только Том Харпер, добродушный толстяк, сидевший за соседним столом и знавший Майкла дольше других, почти десять лет, замечал едва уловимые, но тревожащие перемены. Майкл стал пить невероятное количество черного кофе, чашка за чашкой, от рассвета до заката, словно отчаянно борясь с постоянной усталостью или пытаясь заглушить что-то внутри себя. Иногда он надолго застывал, глядя в окно – не на привычный городской пейзаж за стеклом, а куда-то дальше, поверх крыш, с таким напряженным выражением лица, будто ждал чего-то неизбежного. То ли грозы, то ли вражеского авианалета, то ли сигнала к действию. А еще Том пару раз замечал у него под ногтями ту самую въевшуюся темную грязь, которую Майкл, видимо, не успевал или забывал тщательно вычистить утром перед работой. Но Том, добродушный и не склонный к подозрениям, списывал это на увлечение садоводством или какой-нибудь ремонт на даче. Мало ли чем люди занимаются по вечерам.

Эта двойственность Майкла – безупречный фасад профессиональной нормальности на работе и стремительное погружение в параноидальное безумие дома и в лесу – была, пожалуй, самой пугающей чертой его трансформации. Он словно носил искусно сделанную маску, безупречно играя роль обычного, скучноватого человека среднего возраста, в то время как внутри него рос и креп другой – Хранитель Убежища Грейвс, строитель бункера Судного Дня, мрачный пророк неотвратимого апокалипсиса. И никто, кроме его собственной, запуганной и изолированной семьи, не видел страшных трещин в этой маске. Никто не догадывался, что скрывается за спокойным фасадом и ровными рядами цифр в отчетах.