Мне нравился запах его шампуня и мыла. Как и любой мужчина, Никитин даже не подумал купить мне банные принадлежности для женщин. Разве что приобрёл зубную щётку и расчёску. Так как его гребень повыдирал мне все кудри. Но мне нравилось пахнуть именно его мылом. Странное предпочтение, оно меня не настораживало, но все же смущало. Появлялось много вещей, принадлежавших ему, и которые начинали нравится мне. Это касалось даже музыки. Обычно, я была к ней равнодушна, скорее отдавая предпочтение всему под что можно дёргаться, танцевать и отрываться, а потом забыть. Никитин любил русский рок и блюз, хэви металл. Постепенно и я начинала находить в этой музыке смысл. Когда он уходил я врубала ее на всю громкость и под стук по батарее от возмущённых соседей, танцевала, а иногда и орала в голос. Тихо зазвонил домашний телефон, и я подняла трубку. Скривилась, как только услышала Олин голос, у меня от него оскомина на зубах:

- Алёшенька, это я.

Мы догадались, что это ты. Алёшенька…блин. Круто. Слащаво. Тошно. Алексей Алексеевич и то лучше.

- Это не Алёшенька, это Машенька, - пропела я и ядовито улыбнулась.

Небольшая пауза. Оля так и не привыкла ко мне, и я уверенна, она прикладывает уйму усилий чтобы от меня избавиться. Впрочем, я ещё не задумывалась над тем, чтобы избавиться от неё. А надо бы.

- Маша, а Алексей дома?

- Угу, он в душе. Что передать?

- Скажи, что я утром возвращаюсь. С мамой и папой все хорошо. Их выписали из больницы, они завтра вернутся домой. Я вылетаю ночным рейсом, пусть не встречает, у меня есть ключи, он забыл в моей сумочке, когда провожал. Так что я сразу к вам.

Я несказанно рада. Прыгаю от восторга. Нет, все же нужно быть более жестокой. Например, чего мне стоило попросить не просто «подтолкнуть» их машину на обочину, а сбросить в кювет и так, чтоб их долго отдирали от приборной доски. Макар бы для «дела» не отказал. Но я об этом не подумала. Не подумала, что Оленьке Никитин дороже мамочки с папочкой и что ее тут же понесёт обратно. Наверное, мне не доверяет. Правильно делает.

- Хорошей тебе дороги. Я передам.

И, не дожидаясь ее ответа, повесила трубку. Лёша вышел из душа, царапнул меня взглядом и прямиком пошёл к себе в комнату, захлопнулась дверь.

Я устроилась на диване, поджав ноги. Значит муки совести оказались сильнее порочных желаний. И что теперь?

Вернулись туда откуда начинали, а часики тикают в прямом смысле этого слова.

Я встала с дивана и нервно прошлась по комнате. За окном послышался раскат грома, открыла балкон, вышла на свежий воздух.

Пахло озоном и приближающейся бурей. В детстве я боялась грозы. Всегда бежала к бабушке, и мы вместе смотрели на всполохи молнии за окном. Я научилась прятать свою тоску очень далеко. Но иногда, именно в грозу, вот эти редкие и такие драгоценные воспоминания вдруг высовывались изнутри подсознания и причиняли боль. Вот эту боль я не любила, она была похожа на болезненные уколы яда, пробивала мою защитную броню и колола самую сердцевину, маленькой улитки по имени Машенька. Улиткой быть не хотелось, улиток можно безжалостно раздавить каблуком.

 Первые тяжёлые капли упали мне на плечи, и я поёжилась от холода, обхватила себя руками. Почему-то в дождь ощущаешь тоскливое одиночество, особенно, если не с кем разделить свои страхи. Но ведь у Куклы нет страхов. У Куклы нет, а у Маши есть. Я села на табурет и посмотрела на чёрное небо. Вот такая моя жизнь – чёрная, беспросветная, и в ней не бывает рассветов, радуги и солнца.

Жизнь бесцветная. Когда я была маленькой у меня все ассоциировалось с цветами. Мама – это розовый цвет, пастельный и очень прозрачный. Бабушка – оранжевый, тёплый, как солнце. Пятничный вечер – сиреневый. Грусть она серого цвета, а одиночество – чёрное, как это небо. Постепенно исчезали цвета. Розовый исчез самым первым, оранжевый очень долго светлел, стал прозрачным, а потом даже серый цвет испарился и остался чёрный.