Я вернулась домой с легким головокружением и острым чувством голода.

Холодильник был пуст, так что пришлось варить макароны. Но пока я ждала, когда вскипит вода, краски снова померкли. Вот так. Без причины. Травка совсем отпустила, а вместе с ней ушло и воодушевление. Я почувствовала себя разбитой на части. Силы покинули меня. Я поела недоваренные макароны с кетчупом и завалилась спать, не раздеваясь.

Из плюсов – я уснула быстро.

Из минусов – кошмары не хотели оставлять мое измученное сознание.

Красное табло «пристегнуть ремни» загорелось в темноте. Самолет начало трясти и тянуть на левый борт.

Новый толчок оглушил.

Я стала тенью. Бесплотной тенью, рыскающей по ночному городу. Фонари жгли глаза. Я перемещалась во мраке. Под навесами, за деревьями. Быстро, словно проматывая пленку вперед. Кошка встала на дыбы и зашипела.

Женская фигура дрожит на горизонте. Зонт. Стук каблуков по мостовой.

Шаг. И я уже за ее спиной. Зонт медленно поворачивается. Зеленые глаза расширяются, рот открывается неестественно широко. Лицо искажается в ужасе. Она падает без чувств.

Все погружается во мрак.

– Тасоом.

Да, это голос бабушки.

Она зовет меня. Но в темноте никого нет.

– Тасоом.

Я вижу дерево. Пораженное молнией дерево. На одной из ветвей сидит сова. Но, как только я приближаюсь, она срывается и улетает.

– Тасоом.

Бабушка?

Я просыпаюсь.

На этот раз не в панике, а с ощущением присутствия. Будто шепот был здесь, в настоящем.

Но развеялся, стоило открыть глаза.

Я зажгла прикроватную лампу. Комната была пуста.

Рельеф амулета ощущался через потную майку. Может, его присутствие и напомнило мне о бабушке? Как говорит доктор Престен, не знаешь, что впитает в себя подсознание.

Три сорок пять. Спать больше не хотелось. Я пошла в душ, встала под струю теплой воды и закрыла глаза.

Тасоом. Значит, тень. Душа. Для шайенов это одно и то же. Но почему это слово пришло в мою голову?

Воспоминания о бабушке начали мучать мою душу. Ее мягкие морщинистые руки, пахнущие травой и землей, гранатовый подол платья, длинные седеющие волосы. Она пела мне песни тихим хрипловатым голосом. Песни на языке шайенов. Мне кажется, я любила бабушку больше, чем маму. И она любила меня. Называла чудом. И относилась как к чуду. Она умерла, когда я училась на втором курсе. Наверное, с этого и началась череда моих депрессий и тревог.

Или раньше?

Надо выпить таблетки.

Спать так и не хотелось. Не знаю, чего я боялась больше – очередного кошмара или тихого шепота бабушки.

Перед глазами всплыло искореженное ужасом лицо женщины с зонтом. Мой мозг болен.

Я надела парку и вышла в ночной город. Улицы всегда принимали и разделяли мою боль.

Холод пахнул в лицо, развевая остатки сна.

Ноги сами несли меня в путь. Мимо разрисованного граффити дома, вдоль пустынных трамвайных путей, вниз, в потемневший от сырости переход под железной дорогой, и вот передо мной раскинулась великая река Миссисипи. Ее течение не было быстрым, но даже слабый шум воды успокаивал. Я слышала, как она качается в русле, плещется в заводях, неспешно продвигаясь вперед.

Огни города отражались в этой реке. Белые, желтые, красные… Смешивались на темном полотне воды и дрожали, будто размытые краски.

Я прошла по бетонному мосту и оказалась на восточном берегу – район парков и старых частных домов. Здесь искал свое вдохновение не менее грустный Фицджеральд. Но он умел превращать чувства в прекрасные слова. А я… За годы, проведенные в Сент-Поле, я поняла, что любовь к чтению еще не делает тебя писателем.

Возможно, книги для меня просто излюбленная форма эскапизма?

Я остановилась у кленовой рощицы и взглянула на город поверх реки. Он стоял недвижно. Собрал в гроздь все свои небоскребы, провода, застывшие краны.