Мне казалось, что я не смогу также уехать в Москву по вполне тривиальной – финансовой – причине. В течение многих лет мы не просто экономили на всем, а по-настоящему голодали, после смерти папы жизнь предстала перед нами особенно суровой и почти безжалостной.

Однако Петр Андреевич думал иначе. Он в свое время закончил Московский университет, учился у лучших биологов своего времени и сохранял отношения со многими ведущими профессорами МГУ. Поэтому для него вопроса о моем дальнейшем образовании не было – я должен поступать в МГУ и только в МГУ, на биологопочвенный факультет.

Я не спорил с ним, но относился к его словам как-то спокойно-легкомысленно. Я знал, что попасть в Москву не смогу хотя бы потому, что денег на билет на поезд мне взять будет неоткуда. Ведь когда мой брат Володя уезжал в Москву, папа еще был жив, условия были совсем другими, да и абитуриентам физтеха проезд в Москву на окончательные экзамены оплачивал сам университет. Ничего такого для биологов не существовало, так что мои фантазии не улетали столь далеко.

Но вот наступили выпускные экзамены в школе. Я сдал все их, кроме одного, на пятерки и думал, что получу медаль. Но директриса решила, что давать мне медаль нельзя. Я вообще попал в её глазах в разряд неблагонадежных после того, как на одном из комсомольских собраний в начале 9-го класса пытался выдвинуть в комсомольское бюро школы нового ученика из нашего класса

Владика Кулакова. Я не знал, что его перевели к нам в девятый класс из-за плохого поведения, и кто-то в гороно надеялся, что пламенная коммунистка Борисова добьется от Владика послушания и исправления дурного поведения. А Владик Кулаков, придя к нам, сразу стал учеником номер один (четверок у него вообще, по-моему, не было), и это очень меня воодушевило. Я решил, что только такие замечательные ребята, умницы и спокойные мальчики должны быть в бюро. Поэтому, когда после первого моего выступления Борисова строго, но без аргументации заявила, что Кулаков не может быть выбран в комсомольское бюро, я встал с места и изложил более пространно свое мнение, объяснив, что только таким, как Кулаков, место в управлении комсомольской организацией школы. Борисова снова, не объясняя ничего, мое предложение отвергла.

Мою настырность было бы трудно понять, но был и еще один резон в моем поведении. Дело в том, что за день до собрания Борисова вызвала меня к себе в кабинет и сообщила, что «есть мнение» избрать меня секретарем комсомольской организации школы. Возражать я не стал, но во время собрания уже прикидывал, с кем придется работать в бюро, и думал, что нужны именно такие ребята, как Владик.

Тут надо заметить, что я был наивным и довольно глуповатым существом, потому что, по-видимому, многие вокруг меня что-то о Кулакове знали, а я жил в неведении о его прошлых прегрешениях. А дело-то было простым: Владик, как я узнал много позже, был известен как главарь отъявленных хулиганов, орудовавших в нагорной части города и пользовавшихся дурной славой среди тех, кто с этим хоть как-то сталкивался. Я же ни в чем таком не участвовал, с хулиганами не пересекался, был по горло занят на станции юннатов и в Драматической студии Дворца Пионеров, старался хорошо учиться, а всё другое оставалось вне моего поля зрения. Я видел только одно: наши главные отличники – Морик Фикс, Юра Коротких, Алик Лазарис – убивались, чтобы оставаться отличниками, и если, например, Морик получал за что-то четверку, то на следующий день в школе появлялась его мама, сообщавшая учителю плачущим голосом, что вчера у них были гости, они помешали Морику выучить урок на отлично, и мама просит зачеркнуть нехорошую отметку и спросить его еще раз.