В Москве в августе 1950 г. во время приезда на ВСХВ. Вторая слева наша руководительница на Горьковской станции юных натуралистов Ирина Николаевна Самарина

Все свои фотографические пленки Петр Андреевич также проявлял в этой комнате и там же печатал фотографии. Для этого он плотно занавешивал окно, сестра оставалась в темноте или при свете красного фонаря на своей кровати, а Петр Андреевич создавал замечательные фотографии, почти шедевры.

Университетское начальство каким-то образом пристально следило за тем, что происходит внутри стен жилищ преподавателей. Когда я уже стал студентом в Москве, во время одного из приездов я вдруг увидел, что висевшая в комнате на привычном месте икона исчезла.

– Петр Андреевич! – спросил я, – а куда же делась икона со стены в углу?

Суворов потупился и глуховатым голосом сообщил, что кто-то донес университетским партийным начальничкам, что у доцента университета, преподающего биологию, дома поклоняются культу богов и даже выставили на обозрение предмет религиозного культа – икону То, что Петр Андреевич был беспартийным, никого не интересовало. Его вызвали в партком и заявили, что он работает на идеологическом фронте и должен выбрать: либо оставить икону и тогда оказаться выброшенным с работы на улицу, либо сохранить работу, но ценой удаления со стены пресловутой иконы. Объяснение, что это не его икона, а сестры, во внимание принято не было. Оставалось только подчиниться суровому приказу.

Нужно заметить, что Петр Андреевич никогда не заводил со мной разговоров на темы политики, строя или репрессий. Я помню лишь один его рассказ, касавшийся этих вопросов. Он сказал мне, что когда учился в Московском университете и жил в общежитии в комнате с тремя другими студентами, так же как и он выходцами из деревни, кто-то из них встретил на улице знакомого крестьянина из его деревни и узнал, что тот был привезен в Москву для участия в качестве присяжного в процессе над вредителями промышленности. Процесс этот стал одним из первых политических в истории советского государства и был назван Шахтинским делом. Крестьянина привели к ним в комнату, чтобы напоить чаем и слегка подкормить, так как он не знал, где в самом центре Москвы можно недорого поесть (заседания суда проходили в Колонном зале бывшего Дворянского Благородного Собрания, переименованного в советское время в Дом Союзов). Во время чаепития крестьянин поделился со студентами своей озабоченностью по поводу того, что не знает, чью сторону принять в осуждении обвиняемых. Он не видел никаких грехов в их действиях, не верил в слова обвинителей, потому что звучали они неубедительно, а обвиняемые ясно и грамотно оборонялись и отвергали все наветы.

– Нечистое это дело, – говорил крестьянин. – Ума не приложу, что мне делать. И многие наши также думают, – объяснял этот присяжный студентам.

Петр Андреевич любил музыку и ходил на все концерты гастролирующих звезд советского искусства, наезжавших в Горький. Поняв, что моя мама не способна осилить покупку билетов на эти концерты, он стал приобретать билеты на нас двоих, и, благодаря его благородному желанию приобщить меня к музыке, я смог еще в школьные годы побывать на концертах Святослава Рихтера, Эмиля Гилельса, Марии Юдиной, Даниила Шафрана и других.

Занятия под руководством Суворова в 10-м классе полностью подвели меня к убеждению, что я должен учиться дальше на биолога. Но где учиться? Куда поступать? Петр Андреевич всё чаще стал заводить об этом речь.

Мой брат в 1948 г. уехал учиться в Москву, и я видел, как мама часто о нем вспоминала и печалилась, что старшего сына с ней нет. Поэтому я как-то даже и не представлял, что уеду из дома. В общем, я был по-настоящему маменькиным сынком, она знала о каждом моем шаге, у меня не было от неё тайн. Она, например, очень придирчиво следила за тем, чтобы я не учился плавать, не убегал на берег Волги или Оки, рассекавших город, и не утонул (я научился плавать уже в студенческие годы, когда нас послали на целину в Казахстан, и там, в малюсенькой речке Буруктал, я начал впервые плавать).